Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Наверное, мечтательно-пространные описания рождались и постепенно уточнялись им в тот слишком затянувшийся период выжидания, когда он и уверен не был, что заказ для Дерожинской достанется ему. Но толчок самому себе был дан. Легко, быстро шли к нему любимые мысли и образы. Все уже начинало петь стройными и знакомыми созвучиями. Но только иной была теперь протяженность напева. В спокойных горизонталях фресок, чтобы оживить ими фриз слишком огромного и высокого холла, затемненного и «холодного», где стены темнели мореным дубом, светлел — тоже огромный — мраморный камин, должно быть неспешное, величественное движение. Зная, что в мир этих эскизов вернется эхом самое дорогое из былых впечатлений, он подумал о Надежде Юрьевне. Вот в какой «партитуре» фигура ее и самый облик будут важнейшим «нотным знаком». А портрет — он глянул опять на стоящий неподалеку холст, на котором Надежда Юрьевна была в белом платье с зонтиком, — портрет что-то не пишется! Этот свой подарок он в отсутствие Владимира утащил как-то от Станюковичей, заявив, что надо многое поправить.

Но зато еще один проект — грандиозный — обсуждался уже с весны 1904 года. 25 марта Поленов в письме к Серову сначала упомянул об учрежденной для помощи художникам премии имени покойной Елены Дмитриевны Поленовой («Она хоть и невелика, но все-таки может дать лишнюю минуту спокойствия, которая иногда бывает и не лишней…») и тут же начал советоваться, кому какие поручить росписи для Музея изящных искусств, по Высочайшему соизволению основанного в Москве, на Волхонке, профессором Иваном Владимировичем Цветаевым. Идея богатая: росписи стен и потолков — в залах, посвященных различным древним культурам. Поленов прикидывал, что кому подошло бы: «…Косте Коровину мы поручили бы развалины Олимпии, Аттики, Аркадии, Головину — Акрополь, Парфенон… Грабарю — Архипелаг, Мусатову — Пергам…» И конечно, с полным восторгом узнает Борисов-Мусатов об этом предложении. Вот сколько сразу планов и замыслов!..

А меж тем — всю весну и начало лета по стране расползалась тревога…

Можно ли было вообразить, когда дух захватило радостным волнением, когда в двадцатый день января писалось «воззвание» к друзьям о помощи с первой персональной за рубежом, — что случится вот-вот, едва прокрутит незримое колесо семь суточных оборотов?.. В непроглядную роковую ночь какой-то страшный механизм сработал: зацепил и потянул сотни тысяч судеб, среди которых будет и судьба художника Мусатова.

В ту ночь на 27 января 1904-го, еще и не понимая, что же с ней произошло, Россия, как тяжелый бронированный корабль, содрогнулась от удара. Пробоина — ниже ватерлинии — дала течь… Приблизились дальние пределы, какие-то там «Желтые моря». И, повернув головы, потрясенные, увидели —

Написанные через десять дней, станут эти слова народной песней еще об одной горькой, горчайшей русской воинской славе.

Той первой ночью на внешнем рейде Порт-Артура японские торпеды вывели из строя сразу два русских броненосца — «Ретвизан» и «Цесаревич».

А затем уже воспеты были «Варяг» и «Кореец», их гибель в неравном бою.

Последним мартовским утром при взрыве броненосца «Петропавловск» погибли командующий флотом адмирал Макаров и художник Верещагин…

Несчастье за несчастьем вынуждали думать, что начавшаяся Русско-японская война может не стать победоносной. Страшная догадка укреплялась. Сначала, как водится, приходили слухи, потом стали появляться на газетных полосах и письменные их подтверждения. Российская империя терпела на Дальнем Востоке небывалую со времен Крымской войны военную неудачу!

Полная неподготовленность сказалась и в том, как развертывались действия на суше. Русская армия отступала. К началу марта главнокомандующий генерал Куропаткин потерял одну ее треть — 93 тысячи человек. Бездарность куропаткиных, рожественских и стесселей еще приведет к концу года к непоправимым катастрофам при Ляояне, Мукдене, Цусиме, к предательской сдаче Порт-Артура. Разочарование и страх, жалость к павшим на далеких чужих полях Маньчжурии, боль обиды и стыд за национальный позор — такие настроения объединяли в ту пору народ и интеллигенцию.

И летели, летели по тысячам адресов пакеты с рекламами портных: «Изготовление обмундирования — в 24 часа». И у многих при мысли о близких сжималось сердце, как сжалось оно у художника Мусатова, узнавшего по приезде в Саратов об объявлении новой мобилизации: Станюкович!.. Ведь он военный, отставной офицер.

«Проклятая война, — писал недавно Виктору Эльпидифоровичу Букиник, — вытеснила из меня все планы и мысли. Один Бог знает, как не хочется идти страдать черт знает за что…»

Была теплая летняя ночь. Красные огоньки фонарей на путях. Темный перрон Николаевского вокзала.

Мусатов знал, что ночь будет бессонной, но все происходящее само по себе казалось сном. И он, отдалившись от жены и сестры, ходил посреди толчеи, скопления ожидающих, пока не налетел долгий крик паровоза. Завертелось, подхватило, нелепо смешалось родное и чужое: в разорванных клубах пара шагнула к ним высокая фигура Владимира, и, потянувшись навстречу, Мусатов сразу же коснулся этого «чужого» — шинельное сукно рукава. Из-за широкой спины офицера тихо выдвинулась темная фигурка, бледное лицо улыбалось — Мусатов бросился целовать руки Надежды Юрьевны.

Он, не отрываясь, глядел на Станюковича, и тот, когда в зале уселись на скамью, невесело пошутил насчет столь нежеланного возврата в молодость — посредством мундира, когда-то скинутого с душевным облегчением. Владимир Константинович добавил то, что в общих чертах было ясно из писем: он назначен смотрителем 123-го полевого подвижного госпиталя, которого пока не существует: все госпитальное оборудование ждет их в Харбине. А его задача — довезти товарным составом в Маньчжурию в полной сохранности людей, лошадей, опломбированные ящики с медицинскими принадлежностями… И, конечно же, «сестру милосердия Н. Ю. Станюкович». Тревожась за слабую здоровьем жену, он отговаривал ее следовать за ним на фронт и обратился к друзьям — в надежде, что те поддержат. Однако Виктор Эльпидифорович пришел в такое восхищение решением дорогой Надежды Юрьевны, что, напротив, стал уверять обоих супругов в необходимости поступить именно так!.. Отправив сына Колю к своей матери и родне в Екатеринославскую губернию, Надежда Юрьевна разделила с мужем его участь. Наверное, об этом, самом тревожном, Станюкович теперь старался не говорить, как отмалчивался при жене и о своих страшных впечатлениях призывника: о поразившем его повсюду канцелярском хаосе, гулкой пустоте огромных казарм, которые начали заполняться изможденными работой и просто больными новобранцами. Не стал говорить о том, что люди, которых везет он, к тому же совсем ничему не обучены, что лошади в его эшелоне — старые, разбитые, а то и слепые клячи.