Константин Шилов - Борисов-Мусатов

И надежды оправдались! Безупречно и четко проведена была в крупнейших немецких городах организация выставки. Центральное место на ней занимали: «Гобелен», «Водоем», «Изумрудное ожерелье», «Встреча у колонны».

Первым городом, принимавшим его выставку, был Гамбург. Поэтому, не очень задерживаясь в Берлине, где открытие было намечено на апрель 1904-го — покатили на север Германии. «Дорогая Лена, завтра едем в Гамбург и оттуда напишу тебе подробно, — писала 21 марта Елена Владимировна Леночке Мусатовой в Россию, — Берлин мне не нравится, хотя здесь все великолепно устроено». И утешала в связи с хронической «семейной болезнью» — безденежьем: «Не мучайся из-за пустяков, если сейчас нельзя будет получить все деньги, то можешь расплатиться на Страстной, когда квартиранты пришлют за апрель. Берегись, прошу тебя. Ужасно боюсь за твое здоровье…». Как некогда ее старшему брату, деньги от сдачи саратовского дома помогали теперь Лене оплачивать учебу в Строгановском училище…

Заграничная жизнь должна была продлиться не меньше трех месяцев, и одним из самых радостных событий стала новая, через годы, встреча с прославленными «немецкими Афинами» — Мюнхеном, с его Пинакотекой, с улочками и домами, уютными и памятными для обоих. Ждала их Мариамна Владимировна Веревкина. Тут же был и А. Г. Явленский…

А из России долетали отголоски споров и разговоров о нем. В свежем номере «Мира искусства» критику А. Ростиславову пришлось отвечать некоему «Читателю» журнала, который встревожился, что чрезмерно «перехваливают» Мусатова. Напоминая, что каждому истинному художнику нечего бояться ни хулы, ни хвалы, Ростиславов заявлял: «Тем более хочется хвалить художника, несомненно талантливого и интересного, которого так охотно бранят и высмеивают». Посылая Мусатову чек на денежную сумму, Станюкович вдруг высказал предположение, что письмо в журнал, потребовавшее отповеди, написано было Грабарем. Но Мусатов, благодаря друга за помощь, отреагировал вполне по-мусатовски: «Читал ответ Ростиславова г-ну „Читателю“. Но письмо „Читателя“ — не читаю. И я удивлен, почему ты думаешь, что это Грабарь. Я никогда не могу думать, чтобы он мог делать мне какую-нибудь гадость. Он видел все мои вещи и ничего подобного я от него не слышал…»

Сообщая в Саратов старому другу Лидии Петровне Захаровой о своих грандиозных новостях, Мусатов писал: «Эта выставка очень важна для моей дальнейшей будущности. От нее зависит все…». По дороге в Германию он черкнул для Лидии Петровны несколько слов на своей визитной карточке, дал мюнхенский адрес Веревкиной и сообщил шутливо: «Веду разгульную жизнь… Я теперь в Париже».

Да, как же забыть: едучи из России, встретился он с работавшими во Франции соотечественниками — тем же любезным приятелем-«кормоновцем» Александром Шервашидзе. А новый знакомый, художник Константин Кузнецов ему показался так симпатичен, что он поддержал его желание вступить в Московское товарищество. И здесь-то Мусатов думал-переживал о том, как бы поднять престиж МТХ! К. Кузнецов собирался на родину, боялся, что его «забаллотируют» при приеме. Энергией переполнено парижское письмо Мусатова к Н. С. Ульянову о своих новых «протеже»: «Я отобрал у него три вещи, очень интересные для нас. Я подаю за него свой голос, а также и за Кандинского и за Кругликову, если они согласятся… Кандинский у Кассирера выставил интересные вещи! Кругликова была бы нам полезна как посредник между заграничными выставками и нами. И тогда кто угодно из нашего Товарищества мог бы послать свои вещи в Париж, зная, что тут за него сделают все, что нужно… Кандинского я увижу в Мюнхене — поговорю с ним…»

Но помимо многих встреч, общений, забот и суеты была в этой поездке еще одна сторона! И это было — очень личное, непоказное… Ведь стала явью его мечта походить вместе с той, прежней Сашко по переходам и залам Лувра, по единственным в мире улицам и бульварам… Теперь он приехал во Францию со своей женой — художницей Александровой. Все былое — как отстоялось, и пусть взбаламучено сегодняшнее, пусть незримо грядущее, но сколько вынести и пройти пришлось, чтобы окрепла их душевная близость, чтобы в момент разлуки развернуть почтовый лист и прочитать строки, написанные летящим почерком с вытянутыми буквами: «Милый мой, так много слов хочется сказать… Мое сердце так любит твою душу… Не знаю почему, но иногда между ним и ею — стена, перегородка — и тогда оно капризничает…». Тут и слышалась в ней былая Сашко, недвижно сидящая на берегу его «Водоема». «…Капризничает и не хочет, чтобы его понимали. Но бывают минуты, когда эта стена разрушается, и тогда мое сердце сливается с твоей душой… Не думай, милый, что говорю красивые фразы… Я всегда искренна с тобою и давно так не говорила, потому что могу говорить только от избытка чувства, которое обыкновенно скрыто где-то… Напиши мне что-нибудь, пиши каждый день, чтобы ты все время был со мной… Дорогой, целую. Целую крепко. Твоя Елена».

Мучайся, бейся, терпи, но будь верен избранному пути. И верь. Пусть поздно, пусть горько, но станет светло, и увидишь: сбывается … Сейчас они оба знали: успех его выставки в Германии — только начало… Теперь он был одержим новым желанием: его полотна должен увидеть Париж!..

Тихо, провинциально-уютно было в колонном зале саратовского Дворянского собрания, по которому он ходил в майские дни по возвращении из-за границы. Может, и недаром он жил здесь, терпел равнодушие и насмешки, изнывал в тоске, кипел негодованием?.. Ведь дождался — вот она, новая поросль, дерзко пробившаяся сквозь завалы всего купечески-торгашеского, сквозь всю ненавистную обывательщину. Ведь это — без ложной скромности — его посевы!

Полгода назад, зимой, Букиник хвастался, какой шумный успех имел вечер «нового искусства», устроенный им в Саратовском музыкальном училище. Залы и лестницы украшали панно, написанные Кузнецовым и Уткиным, специально приехали столичные знаменитости — пианист Гольденвейзер и поэт Бальмонт, писавший потом Букинику, что он в полном восторге от саратовского приема!.. А теперь — пожалуйте! — вон какая задорная выставка, совершенно небывалая не только для Саратова, с какими изысканно-современными находками! Целых сто девять работ! Тон задают поэтические вещи Уткина и особенно радуют светоносные холсты Кузнецова!.. Сарьян красив, музыкален Сапунов. А рядом Врубель и он, Мусатов, уважительно, по старшинству, приглашенные молодежью на выставку. Знал бы Виктор Эльпидифорович, что уже через несколько лет, говоря о новых интереснейших явлениях в русской живописи, художественная критика громогласно объявит их воплощением «заветов Мусатова и Врубеля». Что пройдут десятилетия, и два этих имени, при всем несходстве того, что стоит за ними, будут сопоставлять по их выдающемуся влиянию на судьбы многих художников. В самом деле, кое-что тут и сопоставимо. И прежде всего — исключительная сила творческого воображения, фантазии, романтического преображения своего внутреннего мира в особый мир образов. Есть и любопытные совпадения в приемах работы: одинаково любовное изучение натуры, «земной» основы вдохновения — вплоть до использования фотосъемки. Мусатов был моложе Врубеля на четырнадцать лет, но творческий взлет из-за интенсивности мусатовского развития почти совпадает по времени: с 1898 года, когда вернувшийся из Франции Мусатов начинает поиски своего «я», Врубель приступает к работе над двумя своими «сквозными» темами: «демон» и «пророк». Осененные крылом одной эпохи, оба мастера испытывают могучую тягу к «большому стилю», к декоративно-монументальному искусству, стараются решить для себя и проблемы стиля модерн. Но все это выявляет скорее «сходство несходного». Для творческих обликов Врубеля и Мусатова характерен отпечаток известного «разрыва поколений» 80–90-х годов в искусстве с совершенно разными символами веры. К тому же Врубель шел к самому себе через наследие Древней Руси, Византии, Венеции, обходя чуждый ему импрессионизм. А путь Мусатова по-своему особо интересен как раз тем, что он смело ринулся в стихию современных живописных течений, постигая, отбирая свое, и двинулся дальше — к искусству живописного синтеза, сумев наполнить, по словам Петрова-Водкина, «пустую декоративную поэзию большим человеческим содержанием». Сам склад художественного мышления, пути поэтического построения образов (было бы интересно сопоставить врубелевскую и мусатовскую поэтизацию «женской души»…) у обоих художников различны. Врубель говорит живописной метафорой, отчетливой, до прямого символа, аллегорией. У Мусатова важнее сама лирическая стихия. «Вместо взрывов чувств, взрывов красок, нагромождения форм, пересечения плоскостей — у Мусатова плавное нарастание и спад эмоций, волнообразное движение линий, сплав тонко прочувствованных холодных и теплых тонов» (А. Русакова). Стихия врубелевских полотен — трагедия, предельное напряжение. Мусатовская гармония тиха, но она поистине царит, пронизывая и композицию и колорит, и оттого мусатовский мир кажется мягче и душевнее.