Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Среди сделанных в тетради набросков будут и те, что, осуществленные позднее в Подольске, станут произведениями, примыкающими к этому циклу. Так, не раз набрасывает Мусатов аллею в осеннем парке со старинным памятником. Элегический мотив назывался сначала «Саркофаг и розы», а потом совсем просто — «Под тенью сосен». Глядя на такую поэзию в пастели и гуаши, «мирискусники», которым Мусатов сравнительно недавно казался и неуклюжим и претенциозным, оценили его поэтический дар, его умение возвращать живописи источники былых вдохновений. Правда, он оставался не только искренним, но и чуточку провинциально-наивным.

Но в том-то и был «мусатовский секрет», что мир старины, в отличие от изощренных знатоков дворянского быта, сызмальства увиден был Виктором Эльпидифоровичем скорее «снизу» и «изнутри», в непарадном, домашнем обличье. То был мир управляющих усадьбами, дворецких и ключников, серьезных и простодушных людей, «ихних» мусатовских родичей и крестных, мир юности отца его, Эльпидифора. От тихих пересказов с таинственными недомолвками, от наивно-важного любования причастностью к «преданьям старины глубокой» вошли в душу не только закатная грусть, вечерняя прохлада, но и родниковая свежесть. Оттого и природно чужда была творчеству Мусатова холодно возвышенная, но все снижающая и «перелицовывающая» ирония. Именно изначальная эта «наивность», незамутненность светлых родников одарят его искусство долгой жизнью.

В акварельной «Весенней сказке» сияние неба, отражения облаков в воде — все курится, плывет тонким цветным туманом, перемешивается, во всем — опьяняющая легкость «утра года» и память сразу о всех былых собственных веснах. Таинственно красивы были ожившие реки — лиловые тени у берегов, зеркальные отражения. Какая-нибудь речушка Аткара под Саратовом, или Воря у Абрамцева, или Москва-река под Звенигородом. Прижавшись лбом к холодному вагонному стеклу, вглядывался он, бывало, как простегивает дали дождевой ниткой. А там, под пасмурным небом, пригорки светились молодой травой, опушились вербы, свесили ветви березы-веселки, проблескивали озерца стоячей воды. «Наивный» и простой сюжет (Мусатов записал: «Утро радостное. Юные игры. Две молодые подруги ловят мотыльков. Третья подбирает букет. Рвет лепесточки. Светлое платье, как лепестки весенних цветов. На острове группа берез плакучих с прозрачными длинными ветвями… Старый бюст Горация, друга лирических лесов, задумчиво смотрит вдаль. А даль, берег парка и небо с весенними облаками отразились в реке») написан так, что весенняя природа как бы бесплотна. Осталось видение весны, ее светлые призраки, ее «дух» — стелющийся белесый пар над синей водой.

В «Летней мелодии» столь же музыкальное сочетание из многих былых мотивов. Как бы развернута старая композиция «На террасе»: та же «группа дам» на фоне «тенистого парка и стены дома, освещенного солнцем», так же слышатся «звуки цитры» и «летние облака принимают фантастические формы…». Сочиняя свои композиции как стихи, Мусатов смело строит их на повторах и «автоцитатах». В «Летней мелодии» предметы и люди легко узнаются. Сидящий лев и ваза — с пандуса лестницы в Зубриловке. Мебель, столик, деревянный с позолотой усадебный стул, и второй — немецкой работы стул с резным орнаментом и точеными ножками — из Радищевского музея. Сидящая спиной, с портретно переданным профилем — Надежда Юрьевна Станюкович. Задумчивая дама с веером в руках — как бы сошедшая с фотографий саратовская натурщица Домбровская. Удивителен в этих эскизах мусатовский сплав точнейшей передачи натуры и стройного, как напев, цельного лирического обобщения.

«Осенний вечер. Осенняя песнь» — третья часть сюиты задумана и построена как сцена «прощальной прогулки». Венчает «Времена года» наиболее сосредоточенная и глубокая по чувству работа, где в последний раз встает образ Введенского. Композиция «Сна божества» сложилась, и это видно по карандашным наброскам, в самой усадьбе. Вместо «зимы» Мусатов опять напишет «лето» (ни седины старости, ни снега зимы так и не войдут в его полотна, как того требовала логика «программы»).

Тот же дом на холме и то же чудо вечерних облаков. Широкая, спускающаяся с холма аллея. По правому краю ее светлеет в плавном повороте дорожка. Тихо скользят в сумерках две женские фигуры, оцепеневшие кусты белых роз окружают памятник спящего «бога любви»: на высоком постаменте маленький Амур дремлет стоя, склонившись на белую урну. Светлый край неба и один розовый куст отражены зеркалом водоема.

Панно решено было в вечерней, холодеющей сизовато-серебристой гамме. Пепельно-голубая дымка по зелени лугов. Цвет как тихий напев знакомой сказочной мелодии, где «сон по берегу ходил, дрема — по лугу…». Мысленно работая над эскизом, Мусатов стоял опять там, на тропе, внизу холма, где под вечер было свежо — сбоку тянуло сквознячком сквозь темные сосны… Позже, говоря о продуманности композиции «Сна божества», исследователи скажут, что «поэтому… так мягок изгиб дороги» в этой работе, но, оказывается, музыкальность эту Мусатов выявлял в самой натуре и тропочку во Введенском ему не надо было ни придумывать, ни «закруглять». Совершенно натурным было все в его снах и сказках!

И недаром он вспомнил во Введенском родную, непревзойденную Зубриловку! Дом во «Сне божества» — подмосковный, но настроение пейзажа скорее зубриловское. Красота подмосковных усадебок была все же слишком весела и светла. Она была ухоженной, порхающе-резвой и в чем-то игрушечной. В ней не было зубриловской мощи, суровой и торжественной простоты и запущенности, что придавала парку и усадьбе особую, мрачновато-застылую величественность. Там, в Зубриловке, навеки сочетались великая красота и великая печаль. Внешнее архитектурное сходство двух усадеб лишь подчеркивало различие общего настроения, рождаемого их ансамблями. Воображение отправилось назад. Он вспомнил обомшелый, дикий камень зубриловской башни и «передвинул» эту башню-руину в подмосковный пейзаж, замкнув ее изображением правую часть «Сна божества». Сам же опустивший головку на урну спящий мальчик — в левой части композиции — тоже явился сюда из Зубриловки: Мусатов, несомненно, сделал там с этой статуи фото или зарисовку. И получилось, что слева и справа — зубриловские «кулисы», а в центре высится — Введенское!.. Так же полусочинил-полувспомнил он и светлый водоем. Сложный мир, явившийся во «Временах года», стал как бы воспоминанием о воспоминаниях.

Пройдет много лет. Эскизы к четырем панно предстанут как одна из вершин творчества Борисова-Мусатова. В них увидят предельное стремление уйти от картинного «правдоподобия» и сюжетности, построить декоративно-монументальные композиции, дышащие фресковой свободой, увидят особый музыкальный строй мусатовских «шествий» и «прогулок», движению которых придан «характер колеблющейся волны». И станет ясно, что «одним из первых художников в новом русском искусстве Борисов-Мусатов сумел придать произведениям живописи черты почти архитектурной построенности» (О. Кочик). Ведь даже по перовым наброскам эскизов видно: импровизация и обдуманное построение идут рука об руку.