Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Борисов-Мусатов скончался в далеком 1905 году, и странно думать, что автору посчастливилось не только дружить с друзьями его друзей, но и общаться с теми, кто видел живого Мусатова и мог рассказывать о нем более чем 75 лет спустя… Это — известный сотрудник Эрмитажа Татьяна Михайловна Соколова, родственница школьного друга Мусатова, и Татьяна Николаевна Коркина, племянница художника С. В. Иванова… Иные очевидцы, родственники Мусатова с готовностью откликались и делились своими воспоминаниями в буквальном смысле на смертном одре. Мир вашему праху, дорогие друзья и помощники, благороднейшие люди давно ушедшей эпохи!..

Автор благодарен за бескорыстную помощь семейными материалами сыну некогда дорогой для Мусатова женщины А. Г. Воротынской, Алексею Матвеевичу Поливанову (Москва) и дочери мусатовского товарища юных лет, художника князя А. К. Шервашидзе — Русудан Александровне Зайцевой-Шервашидзе (Ставрополь).

В том, что эта книга живет, заслуга многих людей: дирекции и сотрудников Российского государственного архива литературы и искусства, Государственной Третьяковской галереи, Государственного Русского музея, Государственного саратовского художественного музея имени А. Н. Радищева, Государственного архива Саратовской области, Саратовского областного музея краеведения.

Особую благодарность хочется высказать за многолетнюю поддержку доктору искусствоведения Алле Александровне Русаковой (Санкт-Петербург), а также кандидату исторических наук Всеволоду Матвеевичу Володарскому (Москва). Их обстоятельные советы помогли и при подготовке переиздания.

Конечно, автор учел добрые замечания таких прекрасных читателей, как Анастасия Ивановна Цветаева, Арсений Александрович Тарковский, Дмитрий Сергеевич Лихачев и другие. Но не менее дороги были отклики неизвестных автору людей из разных городов России и из-за рубежа. Благодарный поклон друзьям этой книги.

Теперь можно начать знакомство с судьбой чудесного художника Виктора Борисова-Мусатова — с его «преджизни». И поскольку любые описания в книге документально выверены и, по пушкинскому выражению, «расчислены по календарю», читателю предстоит перенестись в поволжский губернский город Саратов — на бывшую Аничковскую улицу, в один из дней между 15 и 28 июня 1868 года…

Облетели, осыпались вишни в саду за домом… Тополя вдоль улицы, сбегающей к волжскому берегу, стояли словно седые. То и дело поднимался ветер, крутил пыль у белого двухэтажного особняка на перекрестке и летел опять же к Волге — вниз, вычесывая из шумящих крон клочковатую седину. И начиналось для всех идущих или с цоканьем проезжающих по булыжной мостовой обычное для сей поры нудное и досадливое бедствие. С каждым взвихриванием пыльной уличной бури, заставляющей прижмуриться, летней метелицей мчался тополиный пух, забивал дыхание, плотно застревал в волосах…

Благо перед открытыми окнами залы во втором этаже не раскачивались эти зеленью горящие верхушки и не вплывали сюда светлые призрачные хлопья. Но все же и до самого дивана, скрытого в углу полуспущенными шторами и высоким, обвитым плющом трельяжем, еле слышно доходил запах молодого, горячего листа.

Старый барин сидел на любимом диване, и в малой степени не сдавливая его пружин своим немощным телом. Оно казалось еще длиннее, потому что «Его Превосходительство» не сидел, а почти лежал, вытянув худые ноги из-под летнего шлафрока, приладив к дивану любимую палку пробкового дерева… И как полусидел он сам — так он и полусуществовал, ибо давно уже был полуслеп.

Седая голова откинулась на спинку дивана, изредка вздрагивающей правой рукой придерживал старик повязку на глазах, мучительно болевших от света. Его лицо с обвисшими усами темнело проступившими по коже крапинами. Лицо было сонным, но среди рассеянных мыслей вдруг остановилась одна: уж не конец ли — сия вялая истома, где и места нет обычной раздражительности, подтверждавшей, что он жив? Еще два года тому, как была с ним супруга, писал ей генерал Шахматов: «Характер мой неизменный, та же подчас и игривость, та же вспыльчивость. Природа свое берет, ее не осилишь…»

А ныне в природе все перерождалось: облетало, осыпалось, отвеивалось — лепестками и сережками, отстрелявшими почками, тополиным пухом… Перерождалось — матерело, крепло и тянуло к земле. И слышит он сейчас, как из окна дышит начинающимся жарким летом — летом, до которого он уже не доживет, как перетлевает что-то в нем и дымком сухим идет по душевному вместилищу, вползая в самые глубокие складки. И защипала веки старая обида, до того старая, что, сдергивая повязку, туманно смотришь «сквозь слез», до играния скул — обида на судьбу. Обманула матушка. До какой ажитации довела! До полной конфузии, имя коей страшнее всех в мире имен — одиночество.

С покойницей и то, грех вспомнить, чуть не разъехались однажды навек. Крепка была Варвара Петровна на разные вздоры: нет-нет да била ей в голову родная столыпинская кровь… А бесчувствие всех пятерых детей остается отнести к воле Божией. Ибо ныне, Господи, «утверди еси на мне руку Твою… Остави мя сила моя и свет очию моею, и той несть со мною… И ближние мои отдалече мене сташа…». Ах, отрадно, сладко-безжалостно говорит истину псалмопевец…

Поморгав освобожденными от повязки глазами, генерал на ощупь потянулся сухими пальцами к зеркальному холоду столика. А дотянувшись до листков бумаги, хриплым и уж совсем обычным, капризно-ломким голосом позвал:

— Ель-пиди-фо-ор!

Сидящий в креслах в другом углу залы за чтением журнала молодой человек лет двадцати пяти вздрогнул и в сердцах выругался про себя. Но тут же легко встал. Был он телом коротковат, что подчеркивали крупные кисти рук и большая голова с открытым лбом, зачесанными назад светло-каштановыми волосами. Рыжеватая борода придавала известную солидность юношески пухлому лицу с мягким подбородком и безвольно отставленной нижней губой. Одетый вполне по-господски, камердинер — как величал его по старинке барин, или как он, подписывая бумаги, именовал себя сам — «служитель Его Превосходительства Алексея Александровича Шахматова Эльпидифор Мусатов» — с выработанным сочетанием торопливости и достоинства направился к отгороженному трельяжем углу. В светло-синих глазах с чуть опущенными уголками век было досадливое всезнание… «Опять „рассуждение“», — понял он. И прежде чем услышал: «Сядь, запиши далее», уже изготовился и взял со стола недописанные накануне листки.

— Виноват ли кто в том, что по природе своей он имеет живой, восприимчивый характер и близко к сердцу принимает нравственную нечистоту человеческую? — услышал Эльпидифор, вздохнул и стал привычно писать за барином. — Казалось бы, что тут дурного? Ан, очень много! Недостаток кротости. А почему? По природе. Как северный полюс магнитной стрелки не может сойтись с южным, так и живой восприимчивый характер не может совмещать в себе кротость, необходимую, впрочем, только для эгоистической стороны человеческой жизни. Кто же тут в потере? Тот, у кого недостаток кротости!.. Вот теперь и будем судить: природа дала ему такие свойства, которые отрицают его в этой жизни, он не любим ближними. Ему одно остается в жизни утешение: повторять умное изречение, что общий друг не его друг, а человек, всеми любимый, — непременно подлец… — старик задохнулся, и Эльпидифор тут же шлепнул пером по листу: