Константин Шилов - Борисов-Мусатов

В сентябре 1865 года, сразу по возвращении Эльпидифора на родину, в Петербурге, молодые обвенчались. Под руку, притихшие от счастья, замерли они на старом снимке, бездумно-доверчиво глядя перед собой. Оба одеты не без столичного «шика». На женихе черный костюм, черный жилет и узкий галстук на крахмальной манишке; ухватился он одной рукой за свисающую из-под фрачного борта цепочку, на указательном пальце другой руки — перстень… На невесте светлое в полоску платье, колоколом расходящееся книзу, с широкой отделкой по подолу, сверху наброшена черная кружевная накидка… Одну такую карточку подарил Эльпидифор своей суженой, пожалуй что не без влияния чувствительного стиля своего барина, сделав на ней надпись, полную нескладной, но подлинной нежности: «Дуняша, в минуту грусти взгляд твой встретит на лице моем все… Твоя жизнь дает мне силы на все, чем могу тебя успокоить».

Конечно, барыня их поздравила, но на мужнину просьбу взять еще и будущую жену Эльпидифора в горничные ответила твердым отказом. Устала она от перемен «фрейлин», тем более, добавила не без язвительности старуха, «зная нрав Эльпидифора, не могу рассчитывать и на жену его…».

Может, оттого оно — разлитие смертной вялости и торжество черной, изредка белесой пустоты, — что ничто не нарушает сейчас тишину особняка с колоннадой маленького портика, выходящего на Аничковскую. Ныне как отрезало. А ведь всю-то зиму какое столпотворение в доме было!.. Не войдет осторожными шагами умница невестка, жена сына Александра, по случаю устройства того в Харькове гостившая в саратовском доме вместе с детьми. Да и внучат нет, которые так радовали своей веселой возней — здесь же за стеной, в антресолях; не проскользнет мимо, пока ее не окликнешь, пугливая Женя — «Геничка», не протопает прямо к нему, не влезет проворно на диван трехлетний кудрявый Леля, любивший ласково расчесывать деду редкие седые пряди… Гладя дрожащей рукой головку Лели — сына Марии Федоровны и своего Александра, радуясь ласковому нраву малыша, и не догадывался слепой дед Шахматов, что перед ним будущая гордость шахматовского семейства, тот самый «легендарный мальчик», имя которого яркой звездой взойдет на небосклоне российской академической науки… Мальчик, которого рождение-то было, по всему судя, при Дуняше Коноплевой, будущей Эльпидифоровой избраннице…

Нет в доме никого, чье присутствие согревало б, а ведь два сына остались в этих же стенах. Своя вроде кровь, но нет никого рядом, и Эльпидифор молчит, как воды в рот набрал. Вот разве Эльпидифор… Ровнехонько через месяц после его женитьбы окончила свои дни Варвара Петровна, некому было теперь противиться брать в дом молодую Эльпидифорову жену. К тому же привязалась Дуняша, искусница-рукодельница, к дочери Наталье, тоже любительнице вышиваний и всяких домашних затей. И с тех пор уж почти два года минуло…

Посолиднел Эльпидифор и сам по себе, и в глазах всего шахматовско-трироговского окружения: расхожие какие бумаги под диктовку пишет конторщик либо писарь, а там, где раньше вместо подписи шахматовская печатка стояла, — теперь красуется: «С подлинным верно. Э. Мусатов». На всякий пустяк его не используют, хоть он и берется с умом за любое дело. Ходит Эльпидифор в банк с ценными бумагами для залога и выкупа шахматовских билетов, дельно выполняет разные поручения Владимира Григорьевича Трирогова — весной вот с двумя казенными пакетами ходил для устных объяснений к губернатору князю Щербатову… Цены нет этому Эльпидифору — и слуга, и чтец, и писарь, и «нотариус» — верный, свой человек! А главное, как подумаешь, другое: ведь этот некогда неотесанный недоросль целых семь лет был зраком твоим видящим, твоими глазами был… Только что и отрада ныне, что он сидит неподалеку и молчит, а стоит сшевельнуть дремную одурь, разлепить уста да позвать-кликнуть — вот он и… вот — как всегда-то…

День был жаркий. Гроб старика Шахматова несли на руках хмелевские и губаревские мужики, несли до городской окраины, до самого прятавшегося в тенистой роще на склоне горы мужского монастыря… Весь сонм спешно собравшейся родни хранил прилично-печальное молчание. Ни слез, ни скорби — одно усталое недоумение: неужто больше не услышать издергавших всех сентенций старого педанта-ворчуна?.. Съехавшиеся как по уговору, шли бывшие крепостные, деловито насупившись. Тихо всхлипывая, терла глаза одна лишь горбатенькая старушка ключница… Но рядом с ней горько, громко плакал Эльпидифор, и маленькой «Геничке» — будущей мемуаристке шахматовского рода — показался дедов камердинер совсем стариком.

Солнце плавило цвета в дрожащем мареве, обрызгало листву золотом куполов. Медленно плыл и оседал прозрачный, последний уже тополиный пух…

Отыграла жизнь на манер старинной музыкальной табакерки, защелкнулась крышкой с фамильным вензелем — будет теперь лежать среди других недвижимостей, в пыльной куче семейных преданий…

Сентябрьским днем 1868 года собрались все пятеро сонаследников в доме усопшего родителя и учинили полюбовный раздельный акт оставшимся после него имениям. Среди прочего отошла Хмелевка-Святодухово сыну Александру Алексеевичу, а саратовский особняк, давним еще завещанием матушки Варвары Петровны, остался за Натальей Алексеевной Трироговой и ее супругом. Прозвучало ли какое устное завещание старика генерала своему Эльпидифору оставаться при семье любимой дочери или подразумевалось это само собой?.. Но по всему — идти пока что Эльпидифору некуда было, да и не хотелось покидать стены, где пригрелась его юность и столько памятных воспоминаний держало душу…

Уже в акте раздела имений значился Эльпидифор доверенным лицом Натальи. Все братья Мусатовы (кроме Моисея, получившего по старшинству отцову мельницу в Хмелевке и оставшемуся в селе, дабы и там, в мусатовском гнезде, их роду не было переводу) приписались к мещанскому обществу разных саратовских городков. Сын бывшего крепостного Эльпидифор Мусатов, пожалуй, не случайно причислен был со всем будущим потомством к мещанам Кузнецкого уезда: находилось в уезде том Аряшинское именье Трироговых, а сам Владимир Трирогов постоянно вояжировал как мировой посредник, а затем и судья в Кузнецк на мировые съезды… Видимо, вполне доверяли Трироговы давнишним словам покойного отца: «Эльпидифор служит мне большим утешением, честен и верен до крайности… Он до того нравственно хорош, что, быть может, я устрою его будущность, по возможности счастливую…» Кажется, еще сам старый барин начал это «устроение», определив упорного в самообразовании служителя на бухгалтерские курсы. Обозначилась основа Эльпидифоровой будущности: закрепилось новое его сословное положение. Пока же — куда деваться — жили и еще почти десять лет будут жить молодые Мусатовы в доме доброй Натальи Алексеевны. Бывшая институтка, новая Дуняшина хозяйка превратилась теперь в хозяйственную даму, красивую и статную брюнетку. Племяннице своей Евгении, будущей Масальской-Суриной, запомнилась тетя Натали представительным видом «король-женщины». По общему приговору — внешностью, статью, высоким ростом — была она «вся в Столыпиных»… Еще во многих письмах к отцу не забывала Наталья Алексеевна послать привет кому-либо из дворни или расцеловать какую-нибудь старенькую Антипьевну за расшитые для нее платочки. С чего бы и усомниться в том, что с Дуняшей Мусатовой и с Эльпидифором — старой нянькой отца, она была по-особому хороша?.. Частенько Мусатовы чувствовали себя в уютном старом особняке едва ли не хозяевами. К тому же ради выплаты долгов, бывало, по полугоду жили Трироговы в деревне безвыездно.