Константин Шилов - Борисов-Мусатов

— Воля ваша, этак нельзя-с, Ваше Превосходительство! Передохнули б…

Старик покорно умолк, но внутри все в нем кричало жалким криком последнего бесполезного негодования: «Нет, времена!.. Нет, нравы! Истинно светопреставление! Куда ни повернись — так и раздирает всю твою чувственность! Дети выросли холодные эгоисты: Григорий еще молод, а уж генерал в отставке, как и старик отец. Отцовские деньги выцыганил и сам промотался, потеряв имение. С ума совсем спятил от роковой любви, черной тоски и безделья… Алексей — чересчур легок, порхаючи все по парижам, женился без отцова благословенья — насилу простил!.. Варвара — Бог с ней, с этой родней. У дела лишь Александр да Наташа, первый — тайный советник, сенатор. Другая — за своим молодцом Трироговым. Да что им всем до него, старика!.. От прочей же родни, кроме сраму и скандалезу, ничего не приобретешь! И народ пошел во всех слоях продувной. Повсюду „прогресс“, „эмансипация“ да нигилисты, у которых нет ни отца, ни матери и никакого родства… Да и чего хотеть от нигилистов — знатности нет, государственных заслуг не бывало, богатства — дай Бог не умереть с голоду, и потому они проповедуют равенство по человечеству. А во главе их — бесштанные студенты, безнравственные женщины и такие же девицы!..»

Его превосходительство не изволили заметить, как раздраженные — наконец-то! — нервы заставили его с хрипотцой выкрикнуть последние слова. И усевшийся вновь за чтение Эльпидифор удивленно оторвался от журнала. Старик вернулся к жизни.

Словно светлый тополиный пух взлетает и вьется в черноте закрытого зрака, бесконечно вытягивается, превращаясь в белесую кудель. А уж та, видать, связует разные времена, и из мотков этих светлых нитей встают образы отжитого…

Скоро триста лет, как делят московские дворяне Шахматовы с городом Саратовом его пеплом, рыбой да порохом пропахшую судьбу. Особой знатностью не отмечены, отличные лишь заслугами перед Отечеством, цепко держат Шахматовы свою родовую память. Переносил Саратов с левого берега на правый, защищал его от «разоренья, грабежа, потрав и обид калмыцких», отстраивал город, сожженный крымскими татарами да воровскими казаками, пращур старика генерала Тихон Федорович, голова саратовских стрельцов. Большими землями, покосами и ловлями жалован был Тихон «за многие его службы и взятие многие языки, и за отбой, и за русский полон, и за смерть, и за кровь, и за полонное терпение родителей ево…». Под пушечные залпы опущено тело Тихона под левым приделом красного Троицкого собора…

Сменилось два поколения, и вновь огнем и смутой охватило край. Погиб другой предок — внук Тихона, Артамон Лукич. О семейных же драмах Шахматовых пелись в народе песни. Живым нравом и строптивостью отличались многие из их рода.

Средь старых купчих и челобитных, владенных выписей и указов, полюбовных румбических сказок, синодиков и приходо-расходных книг лежали в семейном архиве бумаги, могшие при случае рассказать, что и он, Алексей Александров сын Шахматов, молод был, как и все. По окончании Морского кадетского корпуса — гардемарин. После десяти лет кампаний и морских переходов — капитан-лейтенант. А выйдя в отставку, за пятнадцать лет беспорочной службы в департаменте разных податей и сборов дошел он до генеральского чина действительного статского советника.

Грянула Крымская война. «По чувству дворянина» отказался Шахматов от получения пенсиона на все время войны и сам с тремя сыновьями стал в ряды войска, попросив определить его вновь по морскому ведомству. Но отхлынул девятый вал севастопольской военной катастрофы, и на сырой, непросохшей земле, среди всплывшей, вверх дном перевернутой старой рухляди стали пробиваться ростки жизни, до обидного непонятной… Обострялся разлад с детьми-наследниками. Расползался по швам старый дворянский семейный уклад. И, не доверяя более собственным детям, составил старик специальную бумагу, в ней же противоположил устаревшие свои идеалы семейной гармонии — нынешнему «прогрессу с его разъединяющим эгоизмом». Назначил сумму выплат на пожизненное свое содержание, оставив за собой из имений одну Губаревку — любимую, уютную «Губаревочку»…

И пришла последняя, давно подбиравшаяся беда: слепота, еще больше утверждавшая в мысли о своей заброшенности и ненужности. Вот тут-то, на самом что ни на есть «закате своего солнца», вполне оценил старик Шахматов не связанную ни с наследственными разделами, ни с долговыми тяжбами, ни с генеалогическими разбирательствами привязанность одной молодой души.

Думал, притихнув в креслах, и Эльпидифор, думал о своем, не больно уходя по молодости лет в воспоминания… По правде говоря, помянуть житье-бытье со старым барином было чем.

Семь лет назад, как была объявлена «воля», затосковали господа по былой верности своей дворни. «Дворовые люди вообще скверно служат по случаю эмансипации», — завздыхала Варвара Петровна в письмах к мужу. И сам старик Шахматов нет-нет да костерил эмансипацию, ведь развивающаяся болезнь глаз превращала в беспомощного младенца, а ездить одному на лечение и далеко и долго… И то ли так зорко в поисках себе надежной опоры всмотрелся напоследок барин в «людей», живущих по поместьям, то ли встречная расторопность бывшего его крепостного Бориса Мусатова помогла делу, но слуга-помощник был вскорости найден. И оказался им он, Борисов сын Эльпидифор, тогда еще малый лет шестнадцати…

Все они, Мусатовы, из роду в род были хмелевские. Расположенное вниз по Волге, в шестидесяти верстах от Саратова, село Хмелевка — Святодухово тож — в осьмнадцатом веке переходило иногда к другим временным владельцам, да и век спустя Шахматовым приходилось закладывать его за крупные суммы. В деньгах господа нуждались подчас настолько, что с готовностью сдавали в аренду часть земель и мельниц: на сбегавших к Волге речушках Верхней и Нижней Хмелевке — одна за одной стояли плотины. Серьезностью и изрядной надежностью давно приглянулся генералу Шахматову Эльпидифоров родитель, почему старик и пособил ему при случае потихоньку завладеть, хоть не полновластным собственником, одной из малых хмелевских мельниц. Крепок был Борис и телесно, вообще не обижал Мусатовых Бог ни отменным здоровьем, ни долголетием…

Передавалось по Мусатовым, что шли они по крови от татар: дескать, чуть ли не дед Борисов был крещеный татарин. И — возможно, коли вспомнить, что тип такой есть особый средь поволжских татар — светлоглазо-светловолосый, с веселой рыжизной. Откуда б иначе, помимо кряжистой низкорослости, взялась у Мусатовых эта раскосинка в глазах, а в иные минуты, несмотря на всю бьющую ключом энергию, откуда б долетала вдруг подергивающая лицо дымка какой-то восточной, печально-тихой задумчивости? Муса — имя татарское. «Мусат» — татарское слово, означающее «молот». Не от кузнецов ли — татар крещеных — фамилия пошла? И по-татарски, значит, выходило, что крепкие они люди, железные здоровьем, звонко и точно бьющие по наковальне своей судьбы… Шло Борису семейное прозвище. Хотя, если вдуматься, и свое, российское, подходящее есть словцо: «мусат» — огниво, кресало для высекания огня. Тоже хорошо было так прозвать человека горячего, со вспыльчивым характером.