Соломон Волков - Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах

Эта мышеловка сталинской конструкции оказалась столь прочной, что впоследствии была использована как модель для схожей организационной интеграции композиторов, художников и кинематографистов. Все эти “творческие” союзы в своей первоначальной, задуманной еще Сталиным форме просуществовали аж до 1991 года и четверть века спустя все еще вызывают у многих бывших их членов ностальгические воспоминания о запахе и вкусе советского сыра.

Но в 1934 году объединение всех – или по крайней мере большинства – дееспособных авторов под государственной эгидой было еще делом новым. Страсти кипели неслыханные. Сам Сталин на съезде не появился, но держал события под неусыпным надзором, получая ежедневные донесения от доверенных партийных бонз. Из-за кулис он, как показывают опубликованные документы, распоряжался о каждой мелочи. Задуманный им грандиозный спектакль, широко освещавшийся в печати, должен был пройти без сучка и без задоринки.

После диалога с вождем Пастернак – неожиданно для себя и других – оказался в обойме наиболее приметных фигур исторического съезда. Согласно воспоминаниям тогдашнего конфидента диктатора, литературного чиновника Ивана Гронского, “Сталин даже подумывал о Пастернаке как руководителе Союза писателей, но все же пришлось ему утвердить председателем Горького” [90] Галушкин А.Ю. Сталин читает Пастернака // В кругу Живаго. Пастернаковский сборник. Stanford, 2000. С. 42. .

Но зато в докладе о текущем состоянии советской поэзии, прочитанном на съезде Бухариным (и Сталиным заранее одобренном), Пастернак был назван первым из крупных, “замечательных” современных поэтов. Речь самого Пастернака зал встретил овацией стоя. А он закончил ее на все той же фирменной амбивалентной, только ему удававшейся ноте: “При огромном тепле, которым окружают нас народ и государство, слишком велика опасность стать литературным сановником. Подальше от ласки во имя ее прямых источников, во имя большой, и дельной, и плодотворной любви к родине и нынешним величайшим людям”. (То есть если уж не сделали “литературным сановником”, то и не надо, спасибо. Буду, как и подобает истинному поэту, “плодотворно” любить родину и “нынешних величайших людей”.)

В речи этой подкупает искренняя, неподдельная интонация обидевшегося ребенка; недаром Ахматова написала о Пастернаке (с восхищением и легкой ласковой усмешкой): “Он награжден каким-то вечным детством”.

Во многом на этой же столь свойственной Пастернаку – и в поэзии, и в быту – интонации построено чрезвычайно важное для понимания позиции поэта vis-à-vis вождя, как ее интерпретировал Пастернак, его письмо к Сталину, отправленное в декабре 1935 года. Ему предшествовали весьма драматические обстоятельства.

В октябре в Ленинграде по обвинению в “террористическом заговоре” были арестованы муж и сын Ахматовой – Николай Пунин и Лев Гумилев. Ахматова кинулась в Москву хлопотать об их освобождении. Она обратилась за помощью среди прочих и к своему другу Пастернаку, а также к Булгакову, ибо знала об их телефонных разговорах со Сталиным – а именно к диктатору намеревалась прорваться с прошением Ахматова.

Пастернак, хотя и не без колебаний и сомнений, согласился написать Сталину (Булгаков от этого воздержался). Напомнив вождю, что в том памятном диалоге он упрекнул Пастернака в безразличии к судьбе его товарища Мандельштама, поэт на сей раз сформулировал свое в высшей степени дружеское отношение к Ахматовой более твердо и определенно.

В ахматовской челобитной были такие строки: “Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не смогу перенести”. Пастернак же от себя добавил, что жизнь Ахматовой ему дорога, как его собственная.

Совершенно нежданно для всех эти обращения возымели желаемое действие. Буквально через несколько дней по распоряжению Сталина (сохранилась его письменная резолюция на этот счет) муж и сын Ахматовой были освобождены. Более того. Как стало известно уже в постперестроечное время, именно в эти дни в НКВД решался вопрос об аресте самой Ахматовой. Сталинское “милостивое” указание автоматически выводило ее из зоны опасности.

Пастернака столь быстрый и благосклонный отклик диктатора на его петицию укреплял в убеждении, что между ним и Сталиным существует некая мистическая “таинственная связь”, “на воздушных путях двух голосов перекличка”, по выражению Ахматовой.

Тем большей неожиданностью должна была стать для него появившаяся 5 декабря в “Правде” редакционная статья под заголовком “Владимир Маяковский”, в которой до сведения читателей доводился свежеиспеченный афоризм вождя о том, что именно Маяковский “был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей эпохи”.

Пастернака и Маяковского связывали сложнейшие, запутанные отношения, углубляться в которые здесь нет возможности. Их можно было бы охарактеризовать одним словом, недавно вошедшим в моду во всем мире, – “броманс” (заимствование из английского). Словом этим обозначают взаимное асексуальное влечение-любовь двух мужчин.

При этом Пастернак, будучи старше Маяковского, любил его как младший партнер: находился под его влиянием (и как человек, и как поэт), порывал с ним, возвращался и опять уходил, писал о нем разное в разные периоды, но продолжал напряженно размышлять о Маяковском до конца своей жизни.

О чувствах Маяковского к Пастернаку красноречиво свидетельствует его знаменитый инскрипт на поэме “Хорошо”: “С дружбой, нежностью, любовью, уважением, товариществом, привычкой, сочувствием, восхищением и пр. и пр. и пр.”.

Илья Эренбург вспоминал: “Шутя, мы говорили, что у Маяковского второй, запасной голос для женщин. И вот этим вторым голосом, необычно мягким, ласковым, при мне он разговаривал только с одним мужчиной – с Пастернаком” [91] Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. Воспоминания. В 3 т. М., 1990. Т. 1. С. 255.

Для нас особенно важен один аспект взаимоотношений этих двух великих стихотворцев: их соперничество за место первого поэта эпохи. В том, что такое соперничество имело место, сомневаться не приходится. Другое дело, что Маяковский свое стремление быть поэтическим “агитатором, горланом-главарем” артикулировал постоянно, громогласно и без всякого стеснения, в то время как Пастернак об этом предпочитал говорить обиняками, а то и вовсе отрицал подобное стремление: “Быть знаменитым некрасиво. Не это подымает ввысь”. Но Пастернак тут, как и во многом другом, лукавил.

По мере удаления от времени двадцатых – тридцатых годов ХХ века многие детали реального литературного ландшафта той непростой эпохи размываются и исчезают. Современному любителю поэзии может показаться странным, что для тогдашних критиков соревнование Маяковского и Пастернака было очевидным. Они описывали это соревнование как некую гонку, в которой выходит вперед то один, то другой. А некоторые весьма влиятельные комментаторы (к примеру, тот же Бухарин) даже уверенно ставили на Пастернака.