Соломон Волков - Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах

Одновременно Горький желал Пастернаку “большей простоты”, на что тот отвечал так: “Я всегда стремился к простоте и никогда к ней стремиться не перестану” [96] Там же. С. 307. . Подобная декларация поэта, славящегося переусложненностью своей образной системы, могла бы показаться кокетством (и Горький, кстати, так ее и воспринял). Но это была сущая правда.

В истории культуры можно найти немало фигур, бравировавших тем, что их не заботит успех у широкой аудитории. Пастернак к ним не относился. Он всегда хотел успеха, но на своих условиях. Он даже был готов предпринять для достижения цели определенные встречные шаги – как в поведенческом, политическом плане, так и в плане творческом. Об этом здесь уже говорилось, как и о том, что позиции, которые занимал Пастернак в жизни – и в политической, и в литературной, – были всегда амбивалентными, мерцающими. Об этом надо помнить, поскольку качество это является, быть может, одним из главных признаков гениальности Пастернака как личности и автора, а также фундаментом его незыблемого морального авторитета в современной интеллигентской среде.

Сохранять такую позицию стоило иногда незаурядного мужества. Вот один из примеров. В 1937 году, в разгар сталинского Большого террора, перемоловшего – в качестве превентивной меры и для нагнетания атмосферы всеобщего страха и беспрекословного повиновения вождю – и партийно-военную верхушку, и бесчисленное множество простых людей, к Пастернаку в Переделкино прибыл гонец из Союза писателей.

От Пастернака требовалось поставить подпись под коллективным писательским письмом в газету “Известия”, требовавшим смертной казни очередной группы жертв террора – среди них героя Гражданской войны (и скрипача-любителя) маршала Михаила Тухачевского, покровителя Шостаковича.

Ритуал коллективных и индивидуальных публичных изъявлений полнейшей поддержки сталинских казней был к тому времени хорошо отработан. Перелистывая газетные подшивки тех лет, под публикациями с кровожадными заголовками (вроде “Расстрелять как бешеных собак!”) находишь подписи ведущих литераторов – от Андрея Платонова и Юрия Олеши до Михаила Зощенко и Юрия Тынянова.

Кто кинет в них камень? Ясно, что эти достойные люди спасали свою жизнь, что иного выхода им не было дано. Да, имен Булгакова или Ахматовой мы под подобными людоедскими воззваниями не найдем. Но только потому, что от них власти этого и не требовали, они для такой “чести” были слишком неблагонадежны.

Пастернак позднее рассказывал сэру Исайе Берлину, как Борис Пильняк, выглядывая из окошка, ждал, что и к нему приедут за подписью под такого рода “коллективкой”. Когда этого не случилось, Пильняк с ужасом понял, что он обречен. И действительно, через некоторое время его арестовали и расстреляли.

Иначе повел себя Пастернак. Как вспоминала его жена Зинаида, он “чуть не с кулаками набросился” на заявившегося к нему “гонца смерти”, крича: “Чтобы подписать, надо этих лиц знать – и знать, что они сделали! Мне же о них ничего не известно! Я им жизни не давал и не имею права ее отнимать!”

Можно представить себе ошарашенного собирателя писательских подписей: ведь все прочие подписывались беспрекословно, отлично понимая, чем может грозить даже малейший признак колебания. А уж об отказе присоединиться к такой “коллективке” никто и подумать не смел.

Пастернак тем временем продолжал кричать на все Переделкино: “Жизнью людей должно распоряжаться государство, а не частные граждане!” И присовокупил нечто совсем уж сюрреалистическое: “Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, и я ни за что не подпишу!”

Зинаида кинулась перед Пастернаком на колени. Она была беременна и умоляла его ради будущего их ребенка подписать злосчастную петицию. Пастернак ее мольбы отверг: если он подпишет, то станет другим человеком и ребенок от этого “другого человека” ему не нужен, пусть гибнет. После чего спустил порученца с лестницы со словами: “Пусть мне грозит та же участь, я готов погибнуть в общей массе!”

Зинаиду эта сцена поразила не меньше, чем чиновника из Союза писателей. Она была правоверной советской гражданкой и во фрондирующих интеллигентских кругах “прославилась” фразой: “Мои мальчики больше всего любят товарища Сталина, а уж потом свою маму” (кстати, сам Пастернак называл Зинаиду “мамочкой”, чем безмерно раздражал Ахматову).

Но после этого действительно страшного эпизода Зинаида зауважала своего мужа еще больше: “…я поняла, как велика его совесть, и мне стало стыдно, что я осмелилась просить такого большого человека об этой подписи. Меня вновь покорило величие его духа и смелость” [97] Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. М., 1993. С. 297. .

Действительно, Пастернак в этом драматичном и символичном эпизоде предстает фигурой необычайно благородной и сильной, недаром некоторые пронырливые коллеги начали ехидно именовать его “христосиком”. Но нельзя забывать и о другом: поэт продолжал ощущать себя под защитой сталинского телефонного звонка и его же ремарки о себе как “небожителе”.

Пастернак позднее вспоминал: “Друзья и близкие уговаривали меня написать Сталину. Как будто у нас с ним переписка и мы по праздникам открытками обмениваемся! Все-таки я послал письмо. Я написал, что вырос в семье, где очень сильны были толстовские убеждения, всосал их с молоком матери, что он может располагать моей жизнью, но себя я считаю не вправе быть судьей в жизни и смерти других людей” [98] Масленникова З.А. Портрет Бориса Пастернака. М., 1995. С. 88. .

Это письмо было, конечно, очередной попыткой Пастернака возобновить диалог с вождем. Сталин в контакт с поэтом не вступил, но по-своему отреагировал: Пастернака больше никогда не принуждали подписывать “расстрельные” петиции, видимо, окончательно зачислив его в разряд “христосиков-небожителей-толстовцев”, что бы это ни значило.

Примечательно, что сия эпистола, столь живо пересказанная Пастернаком, до сих пор в архивах не найдена. В связи с этим возникает вопрос: сколько же еще неизвестного и непроясненного в важнейшей проблеме взаимоотношений поэта с властью? Ответ: вероятно, много.

Приведу пример. Музыковед Наталья Растопчина, в начале 1970-х годов задумавшая книгу о замечательном русском пианисте и дирижере Феликсе Блуменфельде и его племяннике Генрихе Нейгаузе, читала сохранившееся в архиве вдовы сына Блуменфельда, Виктора (расстрелянного в 1938 году), письмо к ней от Пастернака. В этом письме Пастернак сообщал о своем разговоре со Сталиным о судьбе Виктора. Диктатор якобы, не пойдя навстречу просьбе поэта о помиловании Виктора, разрешил ему перед казнью повидаться с женой…