Соломон Волков - Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах

Растопчина, которую я знал еще по Ленинграду, рассказала мне об этом в Нью-Йорке, где она оказалась с третьей волной эмиграции. Это примечательное письмо Пастернака тоже до сих пор не обнаружено.

Еще одним спорным эпизодом остается предполагаемая встреча поэта с вождем в конце 1924-го или начале 1925 года, описанная со слов Пастернака Ивинской: “На меня из полумрака выдвинулся человек, похожий на краба. Все его лицо было желтого цвета, испещренное рябинками. Топорщились усы”.

Выразительный портрет! Пастернаковед Вадим Баевский считал, что такая встреча имела место, а сын поэта Евгений Борисович охарактеризовал свидетельство Ивинской как “вранье”. Тут, правда, надо иметь в виду, что отношение к Ивинской и ее мемуарам, pro et contra , зависело и продолжает зависеть по сей день от принадлежности к той или иной группе – каждая со своей agenda (повесткой дня) политического, экономического или даже психологического происхождения.

Ахматова говорила об Ивинской со скрежетом зубовным, аттестуя ее “воровкой” и “профессиональной бандиткой”. Но Ахматова, как известно, и о жене Пушкина, Наталье Николаевне, отзывалась весьма неодобрительно.

На сей счет существует памятное замечание Пастернака в его “Людях и положениях”, адресованное, как мне кажется (среди прочих), и Ахматовой: “А мне всегда казалось, что я перестал бы понимать Пушкина, если бы допустил, что он нуждался в нашем понимании больше, чем в Наталии Николаевне”. Браво, Борис Леонидович!

Между тем Пастернак продолжал выстраивать свои зигзагообразные “пастернаковские” отношения с властью. С политической арены и из жизни один за другим уходили большевистские вожди, с которыми он был знаком или даже дружен. Страшным ударом стал арест и расстрел в 1938 году Бухарина, большого ценителя поэзии Пастернака.

К этому времени Пастернак уже был склонен считать, что столь увлекавший его революционный дух сохраняется только в “центральных лицах”. Их исчезновение подрывало его веру в революцию как великую гуманистическую силу и подталкивало к христианским идеям.

Последнее увлечение “советским” патриотизмом пришло к Пастернаку в начале Великой Отечественной войны. И оно причудливым образом амальгамировалось с его религиозными чувствами.

В этом отношении Пастернак был не одинок. Николай Пунин, муж Ахматовой, освобожденный из тюрьмы после письма Пастернака Сталину, записывал в свой дневник в 1941 году, через несколько месяцев после начала войны: “…если бы были открыты церкви и тысячи молились, наверное, со слезами, в мерцающем сумраке, насколько менее ощутима была бы та сухая железная среда, в которой мы теперь живем” [99] Пунин Н.Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма. М., 2000. С. 347. .

Как известно, и Сталин, бывший семинарист, почувствовал эту необходимость слияния – перед лицом угрозы военного поражения и падения советского государства – патриотических и религиозных эмоций. Диктатор пошел на тактическое примирение с Русской православной церковью, распорядился об открытии, после многолетнего перерыва, новых храмов, выпустил из заключения арестованных священнослужителей.

В политическую пропаганду стала осторожно допускаться некоторая доза религиозной фразеологии. Илья Эренбург заметил по этому поводу: “Обычно война приносит с собой ножницы цензора, а у нас в первые полтора года войны писатели чувствовали себя куда свободнее, чем прежде” [100] Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. Воспоминания. В 3 т. М., 1990. Т. 2. С. 242. .

Пастернак не замедлил воспользоваться этими послаблениями. В его стихотворении “Застава” (1941) советская армия, отражая налеты немецкой авиации, “Крестом трассирующих пуль / Ночную нечисть в небе метит”. Сильный образ! Он родился из личного опыта Пастернака, в первые месяцы войны дежурившего (вместе с отрядом противовоздушной обороны) на крыше писательского дома в Лаврушинском переулке.

Пастернак при этом реально рисковал жизнью, “когда через дом-два падали и рвались фугасы и зажигательные снаряды, как по мановенью волшебного жезла, в минуту воспламеняли целые кварталы” (из письма жене от 24 июля 1941 года). (Заметим, что – по контрасту – знаменитая, обошедшая весь мир фотография Шостаковича, на которой он изображен в аналогичной роли, в пожарной каске и с брандспойтом в руке на крыше Ленинградской консерватории, была постановочной.)

Пастернак в эти дни писал о нацистском враге:

И такое печаталось в журнале “Огонек”! Воодушевленный Пастернак подал в Комитет по делам искусств заявку на пьесу под названием “В советском городе”, в которой предполагалось изобразить Москву зимою, “под неприятельской осадой, в условиях частой бомбардировки, военных вылазок и вражеских диверсий” [101] Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Биография. М., 1997. С. 567. .

Пастернак обещал показать в этой пьесе, которую хотел отдать во МХАТ, “тождество русского и социалистического как главный содержательный факт первой половины ХХ столетья всемирной истории”. Он собирался “дать выражение советскости как таковой, как простейшей душевной очевидности”, присущей поколению, которое Пастернак именовал “детищами и произведеньями двадцатипятилетья”, то есть эпохи после Октябрьской революции 1917 года. Он добавлял, что пьеса “будет написана по-новому свободно” [102] Там же. .

Комитет по делам искусств добро на написание пьесы не дал. Но в этой заявке, изложенной в столь характерном для Пастернака стиле, уже можно уловить крупицы замысла будущего романа. Пастернак начал формулировать – для себя в большей степени, чем для комитета, – каковы же черты того нового исторического и психологического типа русского человека, которые ему хотелось описать.

В эпилоге “Доктора Живаго” эти черты откристаллизованы Пастернаком так: “Извлеченная из бедствий закалка характеров, неизбалованность, героизм, готовность к крупному, отчаянному, небывалому. Эти качества сказочные, ошеломляющие, и они составляют нравственный цвет поколения”.

Но до эпилога романа путь предстоял еще неблизкий…

5 марта 1953 года Сталин умер. Известие о его смерти взволновало весь мир. Но в Советском Союзе это событие было воспринято как национальная трагедия, а многими – быть может, большинством – и как личная трагедия тоже.

Страну захлестнула лавина патетических некрологов и траурных митингов, на которых люди истерически рыдали. Те, кто внутренне радовался смерти тирана, боялись хоть как-то выдать это чувство. Остальные плыли в общем потоке горя, к которому примешивалось некое оцепенение.