Соломон Волков - Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах

Все понимали: кончилась эпоха. Но каким будет грядущее без Сталина?

Евгений Евтушенко, будущий антисталинистский поэт, вспоминал: “Представить его мертвым было почти невозможно – настолько он мне казался неотъемлемой частью жизни”.

Я, тогда школьник, жил в Риге, столице Советской Латвии. Хорошо помню ощущение страха и ужаса, передавшееся мне от родителей, когда темным и промозглым утром 6 марта мы услышали по радио: “Накануне, в девять часов пятьдесят минут вечера, дорогой и любимый вождь скончался, не приходя в сознание”. Папа и мама, недавно, как и все евреи, пережившие травму антисемитского “дела врачей”, боялись – и не без основания – еще худшего оборота дел.

Об этом страхе потом вспоминали многие. Он, мне кажется, отчасти помогает объяснить загадку важного документа, связанного и с местом Сталина в сознании “позднего” Пастернака, и с генезисом “Доктора Живаго”. Речь идет о его письме к Александру Фадееву, написанном через девять дней после смерти диктатора и являвшемся откликом на появившуюся ранее в “Правде” некрологическую статью Фадеева “Гуманизм Сталина”.

О Фадееве как писателе теперь редко вспоминают, и вряд ли к нему вернется его громкая прижизненная слава одного из классиков социалистического реализма. Но роль Фадеева как многолетнего руководителя советской литературы, назначенного на этот пост Сталиным после смерти Горького, несомненно, будет продолжать привлекать внимание исследователей.

Фадеев был незаурядной и сложной фигурой – по выражению Эренбурга, “большим человеком”: “и в беспощадности, и в нежности, и в вере, и в беде”. Но его место в истории советской культуры определено тем, что Фадеев с 1939-го и до 1954 года проводил в жизнь и интерпретировал сталинскую культурную линию, какой бы она ни была.

По формулировке того же Эренбурга, Фадеев, с его колоссальной энергией, эрудицией и памятью, обладал несравненным умением “придать в статье или докладе короткой фразе Сталина глубину, блеск, спорность литературного эссе и бесспорность закона” [103] Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. Воспоминания. В 3 т. М., 1990. Т. 3. С. 23. .

В качестве высокопоставленного чиновника от культуры Фадеев неоднократно публично громил Пастернака как автора, далекого от магистрального пути советской литературы, как индивидуалиста и формалиста. Но он же мог, выпив, подолгу читать на память стихи Пастернака, приговаривая: “Вот это настоящая поэзия!” Мог признаться знакомому писателю: “Да я регулировщик, и только…”

Фадеев и Пастернак были на “ты”, что уже говорит о многом. Пастернак не раз обращался к Фадееву за помощью и в письмах к нему был достаточно откровенен. Так, в письме лета 1947 года, откликаясь на очередной фадеевский выпад против него, он написал: “Я – точный сколок большинства беспартийной интеллигенции. <���…> Потому что все они тоже любят глубокий и неистребленный мир личности, тоже помнят Христа и Толстого, тоже всегда были противниками смертной казни…” (Напомню, что в это время уже вовсю сочинялся и читался вслух друзьям и знакомым “Доктор Живаго”.)

Вот и в письме-отклике на смерть Сталина (от 14 марта 1953 года), когда до окончания романа оставалось еще года два, Пастернак неожиданно, но в безошибочно “пастернаковском” ключе соединяет одну из центральных тем “Доктора Живаго” с образом только что скончавшегося тирана: “Все мы юношами вспыхивали при виде безнаказанно торжествовавшей низости, втаптывания в грязь человека человеком, поругания женской чести. Однако как быстро проходила у многих эта горячка. Но каких безмерных последствий достигают, когда, не изменив ни разу в жизни огню этого негодования, проходят до конца мимо всех видов мелкой жалости по отдельным поводам к общей цели устранения всего извращения в целом и установления порядка, в котором это зло было бы немыслимо, невозникаемо, неповторимо!” [104] Александр Фадеев. Письма и документы. М., 2001. С. 285.

Жестокий диктатор как противник втаптывания в грязь человека человеком и защитник поруганной женской чести? Пастернак как проповедник теории “лес рубят – щепки летят”? Подобный кульбит кажется невероятным, и, однако же, он имел место. Нет никаких свидетельств, что Пастернака кто-то заставил написать такое Фадееву, этому главному сталинскому наместнику в области литературы.

Что же тогда? Атмосфера всеобщего страха, о которой я упомянул выше? (А она затронула и Фадеева, который позднее признался Эренбургу: “Я думал, что начинается самое страшное…”) Или все же некое поэтическое восхищение масштабом личности великого злодея?

В этом невольном восхищении Пастернак был далеко не одинок. И речь идет не о придворных борзописцах или восторженных графоманах. Смерть тирана оплакали такие крупные поэты и достойные личности, как Александр Твардовский (чьи родственники были репрессированы) или Ольга Берггольц (которую на допросах в НКВД били, целясь сапогами по животу; у нее после этого случился выкидыш и она навсегда лишилась возможности иметь детей).

Еще примечательнее – и ближе к позиции Пастернака – случай поэта Николая Заболоцкого, творческая парабола которого – от авангардистской усложненности к подчеркнутой простоте – была в чем-то схожа с пастернаковской. Заболоцкий прошел и тюрьму, и концлагерь, на тяжелых принудительных работах надорвал здоровье, чудом выжил и после хлопот друзей (в том числе и Фадеева) был освобожден и смог вернуться в Москву в 1946 году.

Незадолго до своей смерти в 1958 году Заболоцкий говорил жене, что хотел бы написать поэму “Сталин”. Видя ее удивление, он стал объяснять, что Сталин – сложная фигура на стыке двух эпох. Он вырос в Грузии, где правители были коварны и кровожадны. Но учеба в духовной семинарии не прошла для Сталина даром, он впитал в себя влияние старой культуры. А вот в пришедшем на смену Сталину Никите Хрущеве этой культуры нет вовсе, поэтому ему легче с ней расправляться [105] Заболоцкий Н.Н. Жизнь Н.А. Заболоцкого. М., 1998. С. 531. .

В этих размышлениях Заболоцкого, поэта-философа (и большого знатока грузинской литературы – еще одна общая черта с Пастернаком!), можно усмотреть перекличку с известной пастернаковской оценкой Сталина как “гиганта дохристианской эры”. Им обоим Сталин представлялся неким монументом на стыке и изломе двух цивилизационных эпох.

Заболоцкий пояснял жене свою идею так: “Пройдут годы, и от старой дворянской культуры, устоями которой мы и живем, останется так мало, что трудно будет ее представить. Вот так, как если бы от нашей с тобой жизни остались одни ножницы и лоскуток от шитья” [106] Там же. С. 532. .

Связь размышлений Заболоцкого о Сталине (и Хрущеве) с аналогичными раздумьями Пастернака весьма любопытна, но о ней почему-то мало вспоминают – быть может, оттого, что два этих великих поэта уж очень были несхожи как личности: внешне спокойный, рассудительный Заболоцкий, даже друзьям напоминавший бухгалтера, – и порывистый красавец Пастернак, о котором влюбленная в него Марина Цветаева говорила, что он похож сразу на араба и на его лошадь.