Соломон Волков - Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах

И опять-таки: неужели Пастернак почувствовал, что и на него может вскорости обрушиться гнев “нувориша” и “невежды” Хрущева?

Хорошо знавший и любивший Хрущева Федор Бурлацкий с печалью резюмировал, что тот “нанес сокрушительный удар по культу Сталина, но рука его как бы остановилась перед грозной громадой сталинской системы” [110] Бурлацкий Ф.М. Вожди и советники. О Хрущеве, Андропове и не только о них… М., 1990. С. 6. . Нигде двойственность Хрущева (столь ярко воплощенная Эрнстом Неизвестным в памятнике на могиле этого партийного лидера) не проявилась с такой наглядностью, как в области “руководства” культурой.

Трагический парадокс заключается вот в чем. Сталин правил страной с помощью жестокого террора. Все, сверху донизу, были запуганы, все дрожали. Сталинские указания, в том числе и его решения в области культуры, исполнялись беспрекословно.

Хрущев, как уже было сказано, придя к власти, от массовых казней и депортаций отказался. Но при этом, войдя во вкус начальствования, стал требовать послушания. Ему казалось – и не без основания, – что его боятся гораздо меньше, чем Сталина. Хрущева это бесило.

Особенно раздражали его своим непослушанием “интеллигентики” (как он их называл). Он подозревал, что они насмехаются над его необразованностью и мужицкими ухватками. Чтобы компенсировать свой комплекс неполноценности, Хрущев взял привычку орать на писателей и художников, топать ногами и браниться, чего Сталин никогда себе не позволял.

Сталин был жесток и коварен. Он умел контролировать свои эмоции. Когда гневался, то понижал голос. Хрущев, напротив, часто распалял себя. Иногда он даже симулировал вспышки гнева, желая напугать своих оппонентов. Это была ошибочная стратегия, в конце концов, как мы знаем, приведшая к его политической изоляции и последующему падению.

Одной из самых серьезных ошибок Хрущева, о которой он, уже будучи в отставке, глубоко сожалел, была атака на Пастернака. Нападение было грубым и безжалостным, а сожаление, сформулированное Хрущевым в предсмертных мемуарах, выглядит – как и многое другое в этой книге – достаточно неискренним, лукавым.

Хрущев уверяет, что атака на Пастернака и его роман была одобрена им с подачи его советника по идеологии Михаила Суслова, а лично он здесь ни при чем. “Я и сейчас не могу быть судьей этого произведения. Я его так и не прочитал. Но люди, которые со мной встречаются, говорят, что оно невысокого качества и в идейном, и в художественном отношении” [111] Хрущев Н.С. Время. Люди. Власть. Воспоминания. В 4 кн. Кн. 4. М., 1999. С. 276. .

Хрущев хотел убедить будущих читателей воспоминаний, что и запрещение “Доктора Живаго”, и безудержная травля его автора были делом рук Суслова: “Нельзя полицейскими методами выносить приговоры творческим людям. Что особенного произошло бы, если бы «Доктора Живаго» опубликовали тогда же? Да ничего, я уверен! Мне возразят: «Поздно ты спохватился!» Да, поздно, но лучше поздно, чем никогда. Не надо было мне поддерживать в таких вопросах Суслова” [112] Там же. .

Хрущев хитрит, изображая наивного, доверчивого начальника, которого подставил “главный околоточный” (как он его именует) Суслов. Бурлацкий проницательно охарактеризовал Хрущева как “сильную личность, едва затронутую цивилизацией”. Он был умным, жестким и мстительным человеком. Вспомним, как он отомстил Фадееву, спрятавшись за опубликованное в “Правде” медицинское заключение об алкоголизме писателя как главной причине его самоубийства.

Точно так же, чужими руками, Хрущев расправился с Пастернаком. Вот как это произошло.

Хрущев, как мы знаем, книг не читал, в чем неоднократно признавался. На Третьем съезде советских писателей (в 1959 году) он сказал об этом публично, заявив, что книги на него “нагоняют сон”: “Хочешь дочитать до конца, потому что другие товарищи уже прочли, делятся впечатлениями, хотят услышать твое мнение. Но читать трудно, глаза сами закрываются” [113] Правда. 1959. 24 мая. . Так что вряд ли Хрущев прочел хоть строчку из Пастернака до 1956 года.

1956 год был переломным для Хрущева и для всей страны. В феврале на ХХ съезде КПСС, первом после смерти Сталина, новый вождь выступил с секретным докладом, в котором тиран был официально обвинен – хоть и с известными оговорками – в неслыханных злодействах: массовых репрессиях по сфальсифицированным обвинениям и в санкциях на применение пыток при допросах арестованных.

Делегаты съезда были потрясены: никто из них ничего подобного не ожидал. Такая же волна потрясения прошла по всей стране. На закрытых партсобраниях, где зачитывали текст хрущевского доклада, люди падали в обморок. Ахматова сказала подруге: “Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили”.

Импульсивный Хрущев торжествовал: это была огромная личная победа, укрепившая его авторитет и популярность и в народе, и среди интеллигенции. Он внимательно следил за откликами, с удовлетворением воспринимая сообщения об одобрении его беспрецедентной атаки на культ личности Сталина и раздражаясь, когда ему докладывали о неприятных эпизодах.

К числу таких неприятностей, несомненно, относилось самоубийство Фадеева и его оскорбительное письмо. Ничего столь неожиданного и скандального в советской культуре не случалось со времен самоубийства Маяковского, произошедшего более четверти века назад. Хрущев держал это дело под личным контролем. И, надо полагать, именно тогда он мог услышать о поэте Пастернаке.

Наталья Иванова проницательно подметила, что Пастернак, внесший свою лепту в создание культа личности Сталина, не принял никакого участия в его развенчании. Мало того, самым, быть может, острым политическим стихотворением поэта стал именно обличительный выпад против ХХ съезда партии. Приведу этот уникальный стихотворный памфлет полностью, он того заслуживает:

Опус этот с первого прочтения трудно даже признать пастернаковским, настолько он переполнен открытым гневом в традиции великого мастера этого жанра Николая Некрасова. Об истории его написания вспоминает Ивинская. Пастернак говорил ей в 1956 году: “Так долго над нами царствовал безумец и убийца, а теперь – дурак и свинья; убийца имел какие-то порывы, он что-то интуитивно чувствовал, несмотря на свое отчаянное мракобесие; теперь нас захватило царство посредственностей…” [114] Ивинская О.В. В плену времени: годы с Борисом Пастернаком. Париж, 1978. С. 155.