Вадим Парсамов - Декабристы и Франция

Домашняя поэзия становится для Давыдова источником бесконечной самоиронии. Отправляя очередные шутливые стихи на русском языке своим дочерям, он делает к ним приписку: «Какое чудесное пробуждение для вас! Отец – поэт и угощает вас чудесными стихами, каких ни Жуковский, ни Пушкин верно не написали» 143. Французские стихи, обращенные к жене, также сопровождаются примечанием: «На всех языках подвизаемся, сударыня! – они (т. е. стишки) немного, правда, похожи на

Виктора Hugo и Ламартина, но получше их, смею уверить» 144. Упоминания Гюго и Ламартина, как и Пушкина и Жуковского, отражают читательские пристрастия Давыдова, а не его поэтическую манеру домашнего поэта. Во всяком случае, следование каким-то принципам поэтики этих очень разных поэтов обнаружить в шуточных стихах Давыдова не удается. Он не подражает им, а отождествляет себя с ними в том мире, который сам же и создает. Обращаясь к дочерям, он пишет:

Давыдов – не один из поэтов. Он единственный Поэт в универсуме своего домашнего быта, и в этом смысле он и Жуковский, и Пушкин, и Гюго, и Ламартин – в одном лице. Это уникальный и неповторимый мир, где даже самое заурядное явление, как, например, насморк дочери, становится вселенским событием и вызывает серию стихов:

И далее следует французская приписка: «Oui, chère enfant L., je te met aux arrêts pour aujourd’hui. Si je mets mon nez dehors, ce sera pour te l’apporter: Tu en feras ce que tu voudras» 146.

Тема отданного рома стала предметом для новых шуток и получила стихотворное продолжение:

Как и предшествующий текст, это стихотворение сопровождается любопытным примечанием: «Ces vers, imitiés des Orientales des Victor Hugo, vous prouvent que je me porte bien, que j’ai bien dormi. Mais ils ne prouvent pas que je vous aime parce que l’on ne prouvent pas que deux fois deux font quatre. Faites bien attention à ces vers – remarquez cette répétition просто, просто – quelle énergir? Ah? Vous ne vous doutiez pas que le vieux père était poète, vous ne saviez pas que c’est un génie, enfin grand écrivain que profond politique et fait pour changer la face du monde et du Parnasse! – C’est pourtant céla! Mais lui, il est immuable, rien ne peut le changer – il vous aimera tant qu’il vivra à en devenir fou – Вот вам и все тут. В. Д.» 147.

Крайне трудно, если вообще возможно, увидеть в этих стихах подражание «Les Orientales» Гюго. Слишком далека восточная экзотика французского поэта с ее султанами, сералями, испанцами, маврами, греками, с ее пышной образностью и т. д. от сибирского быта давыдовских стихов. Скорее можно говорить о неком пародировании, сближающем предельно близкое и предельно далекое, чистую литературность и конкретную бытовую обстановку Быт у Давыдова не является конструктивным принципом, организующим художественное пространство, так как отсутствует типизация. Достаточно сравнить его произведения с пушкинским творчеством, включающим быт как «низкую природу», достойную стать предметом высокой поэзии, чтобы понять, что у Давыдова быт – это только его конкретный быт и что у него не поэзия моделирует бытовую реальность, а, напротив, сам быт порождает поэзию, которая является его органической частью. Если Пушкин сознательно «опускает» литературу до повседневности («унижусь до смиренной прозы»), то Давыдов, наоборот, суровую действительность поднимает до уровня поэзии, которая заключается не в стихах, а в самом отношении к быту. Оригинальность и неповторимость его домашних стихов есть следствие неповторимости самих ситуаций их восприятия.

Когда же Давыдов пишет стихи не на бытовые темы, то он использует трафаретный язык романтической лирики с ее характерной образностью, параллелизмом внешнего бурного мира и внутреннего страдания и т. д. И тогда за бытовым жизнелюбием и веселостью открывается глубоко израненная душа изгнанника.

В шуточных бытовых стихах Давыдова проявилась определенная система жизненных ценностей декабриста. Не революционные преобразования общества, не стремление осчастливить миллионы людей, а постоянное возделывание собственной души и окультуривание окружающего пространства составляют основу его жизненной философии. Это не значит, что Давыдов был чужд революционных идей своего времени. Мы в этом убедились. Но это значит что сами эти идеи для него существовали лишь в границах того культурного пространства, в котором протекала его жизнь, и воспринимались им исключительно как созидательное, а не как разрушительное начало.

Своеобразие культурной ситуации в России второй половины XVIII – начала XIX в. заключалось в том, что французский язык был одним из языков русской культуры и французский мир не воспринимался русским образованным обществом как чужой. Стремление вывести Россию на уровень государственно-правового и общественного развития стран Западной Европы было продиктовано убеждением, что Россия со своими национальными традициями, языком и культурой является неотъемлемой частью общеевропейского мира. Поэтому язык культурно-политических понятий, выработанный французскими мыслителями XVIII – начала XX в., казался декабристам вполне подходящим для описания будущего государственного устройства России.

На то были не только субъективные (французское воспитание), но и объективные причины. В русской общественно-политической и правовой мысли еще не наблюдались достаточно прочные национальные традиции. К тому же политическая и общественная жизнь в России протекала не так интенсивно, как во Франции. Поэтому интерес к политическим наукам, который стал пробуждаться в России в начале царствования Александра I и заметно усилился после Отечественной войны 1812 года, заставлял молодых политиков обращаться к французскому опыту, имеющему двоякую природу. С одной стороны, Великая французская революция повлекла за собой целый круговорот событий, вызвавших огромный интерес во всей Европе, а с другой стороны, стали зарождаться традиции публицистики, призванные осмыслить стремительный поток исторических фактов.