Вадим Парсамов - Декабристы и Франция

Уже то, что русские авторы не заимствовали французский термин, а переводили его русским нейтральным словом, свидетельствует о том, что «террор» еще не воспринимался ими как термин и не связывался исключительно с якобинской диктатурой. Под «ужасами революции» они могли понимать самые разные вещи и, в частности, то, чему якобинская диктатура противостояла: народные мятежи, гражданскую войну, интервенцию и т. д. Поэтому нельзя полностью согласиться и со следующим выводом авторов: «…анализ революционной поэтики декабристов показывает, что реально они были именно “террористами”, и мыслили в соответствующих терминах, и ориентировались на генеральную якобинскую модель: революция – диктатура (в качестве временной меры на переходном этапе) – представительное правление» 10.

Этот тезис если и можно принять по отношению к Пестелю, то по отношению к Н.М. Муравьеву, Н.И. Тургеневу, М.А. Фонвизину, В.И. Штейнгейлю, Г.С. Батенькову и другим он теряет всякий смысл и уже в силу этого не может быть распространен на движение в целом.

Если с точки зрения современного языкового сознания слово «террор» ассоциируется, вопреки этимологии, скорее с понятием «диктатура», чем с понятием «страх», то для людей декабристской эпохи оно, безусловно, было ближе к своему первичному значению, которое в современном французском языке все еще считается основным: «Peur violante qui paralise; effroi; frayeur» 11. Точно так же понятие «диктатура» для них еще не утратило своего исторического древнеримского значения: «Диктатор, в ранней римской республике – должностное лицо с чрезвычайными полномочиями на срок, не превышающий 6 мес<���яцев>. Назначался одним из консулов по предложению сената» 12.

Если в семантике слов «террор», «страх», «ужас» можно усмотреть что-то иррациональное, то в семантике слова «диктатура» явно преобладает жестко рационалистическое начало. В этом смысле «террор» и «диктатура» могут восприниматься как антонимы в том плане, что диктатура «сверху» является реакцией на террор «снизу».

В годы Французской революции, полагаем, так и произошло. Якобинская диктатура явилась главным образом правительственной реакцией на тот террор, который шел снизу и, как это свойственно толпе вообще, имел иррациональную природу.

Представление о том, что начавшаяся в Париже в июле 1789 г. революция вызвала чувство массового страха, волны которого распространились по всей стране 13, было в свое время опровергнуто Ж. Лефевром 14. Французский историк на большом фактическом материале показал, как очаги страха зарождались в различных регионах страны раньше и без всякой связи с событиями в революционном Париже. Общая неблагополучная обстановка: неурожайные годы, рост цен, безработица, засилье английских товаров на внутреннем рынке Франции, обилие бродяг, контрабандистов, воров и т. д. – все это являлось причиной массового недовольства и способствовало началу революции, но отнюдь не объясняло того чувства страха, которым были охвачены большинство сельского и значительная часть городского населения Франции.

Лефевр с глубокой проницательностью прозрел, что Великий страх 1789 г. не может быть объяснен чисто историческими причинами. Корни его уходят в массовую психологию или, точнее, в то, что называют психологией толпы. Глубокий экономический и политический кризис, охвативший Францию в 1780-е годы, стал лишь благоприятной почвой для распространения всевозможных, даже самых фантастических, слухов, которые уставшая от нищеты и бесправия непросвещенная народная масса не могла критически осмыслить. Слухи порождали страх, страх порождал агрессию. Таким образом, причиной массового страха явились не реальные события, а то, что Лефевр называл «гигантской ложной вестью» (une gigantesque fausse nouvelle) 15.

Глубоко новаторское для своего времени исследование Ж. Лефевра положило начало целому направлению во французской историографии, занявшемуся изучением роли массовой психологии в исторических процессах. Одним из наиболее значительных достижений в этой области стала книга Жана Делюмо «Страх на Западе (XIV–XVIII вв.)». Изучая повседневную жизнь народов Западной Европы от позднего Средневековья до Французской революции включительно, Делюмо показал, что Великий страх 1789 г. не был новым явлением ни для Франции, ни для Европы в целом. Более того, начиная с XIV в. очаги массовой истерии и страха почти постоянно потрясали Европу.

«Наступление нового времени в Западной Европе, – пишет Делюмо, – сопровождалось невероятным страхом Дьявола. Ренессанс, несомненно, унаследовал концепцию и образ Дьявола у Средних веков, но придал им невиданные ранее силу, отчетливость и распространенность» 16. В своей книге автор приводит целую классификацию так называемых «агентов Сатаны», на которых в европейском обществе велась постоянная охота, сопровождавшаяся пытками инквизиции и процессами ведьм. Изобретение книгопечатания и прогресс научных знаний в эпоху Ренессанса парадоксальным образом способствовали распространению страха и суеверия. Дьявол становится любимым героем популярных и научных трудов.

Особенно широкое распространение получил знаменитый «Молот ведьм», написанный учеными монахами Я. Шпренгером и Г. Инсисторисом 17. Менее чем за 200 лет эта книга выдержала 34 издания и разошлась по Европе беспрецедентным тиражом в 50000 экземпляров 18. Общее количество изданий, распространяющих среди европейцев страх перед дьяволом, исчислялось сотнями тысяч. Массовые сожжения женщин, еврейские погромы, народные бунты и мятежи были внешними проявлениями психологии «осажденного города», которая получала все большее распространение в европейской толпе. Не историческая реальность порождала страх, а, наоборот, страх, питаемый ложными слухами, порождал фантасмагорически кровавую реальность.

Делюмо прекрасно охарактеризовал это состояние: «Основными чертами психологии толпы являются способность к внушению, категоричность суждений, быстрота распространения ложных слухов, ослабление или полная потеря способности к критическим суждениям, уменьшение или утрата чувства личной ответственности, недооценка силы противника, способность внезапно переходить от страха к энтузиазму и от приветствий к смертной угрозе» 19.

Великий страх 1789 г. в отличие от инфернального страха Ренессанса был вызван исключительно посюсторонними явлениями. Однако он имел все ту же иррациональную природу и воплощал все ту же модель «осажденного города», которую описал Делюмо. В прибрежных районах боялись высадки англичан, в Альпах – вторжения пьемонтцев, и почти повсюду витала навязчивая идея бандитских грабежей и аристократического заговора. Все это имело не менее фантастический характер, чем страх перед ведьмами, и столь же агрессивно возбуждающе действовало на толпу.