Лев Бердников - Всешутейший собор. Смеховая культура царской России

Он вращался в кругу сильных мира сего. «Семья Кологривовых, – отмечала историк М.В. Нечкина, – тесно связана с двором, находится в родственных отношениях с крупнейшей знатью – Голицыными, Трубецкими, Румянцевыми, Вельяминовыми-Зерновыми… В московском доме Кологривовых – между Грузинами и Тверской – танцует на балу Александр I».

Но Кологривов никогда не изменял себе: даже вышагивая в парадном церемониймейстерском мундире темно-зеленого сукна с узорным золотым шитьем на воротнике и обшлагах, он, казалось, тоже участвовал в каком-то маскараде. Но маскараде чужом, ему не свойственном, ибо в душе он оставался все тем же неисправимым озорником и острословом. «Этот человек был, в полном смысле, душою общества, – вспоминает о нем мемуарист А.П. Белев. – Приятный в высшей степени, всегда веселый, остроумно-шутливый, он часто до слез заставлял смеяться самого серьезного человека. В то же время он был очень доброго сердца и, как говорили, делал много добра, скрывая его от глаз света… Где только был Дмитрий Михайлович, там уж непременно общество было в самом приятном настроении».

Как-то на дипломатическом приеме он, словно проказник-мальчишка, исподтишка выдернул стул из-под одного иностранного посланника, после чего тот упал и беспомощно растянулся на паркете.

– Я надеюсь, что негодяй, позволивший себе эту дерзость, объявит свое имя! – возопил разъяренный посол.

Кологривов, конечно же, «дипломатично» промолчал.

Шли годы… Брат нашего героя, Александр Голицын, превратился в унылого богомольца. А Кологривов не менялся: в нем всегда звучала только ему присущая особая веселая нота. Вот примечательная сцена: едут братья в карете, Голицын закатывает глаза и исступленно поет кантату: «О, Творец! О, Творец!» Кологривов слушает и вдруг затягивает плясовую, припевая в рифму: «А мы едем во дворец, во дворец!»

И это бьющее через край озорство, столь замечательное на фоне чопорности придворной камарильи, без сомнения, делает проказника Кологривова фигурой привлекательной, вызывающей к себе наш живой интерес.

Как это ни парадоксально, но легендарный российский шут Алексей Данилович Копиев (1767−1848) был происхождения иудейского. Родоночальником его фамилии, сообщает «Еврейская энциклопедия», был «Степан Иванович Копиев, крещеный еврей, вступивший в русское подданство при покорении Смоленска в 1655 году». Нелишне заметить, что дочь Степана Ивановича, Анна (она приходилась родной сестрой деду нашего героя), была замужем за евреем: вице-канцлером Петра Великого П.П. Шафировым, с которым Копиевы состояли в дальнем родстве. Сам же дед, Самойло Степанович, служил членом Ревизион-коллегии; а сын его (и, соответственно, отец нашего шута), Данило Самойлович (ум. 1796), определился по управленческой части и до 1791 года занимал должность первого пензенского вице-губернатора. О нем сохранились отзывы как о личности недюжинной, «человеке остром, благоразумном старике». Причем свойственные ему красноречие и проницательность отмечали особо: «В обращении со всяким был [он] очень сметлив», «разговор его был сладок».

Алексей походил на отца: «имел довольно значительное лицо… был очень смугл, с черными выразительными глазами, которыми поминутно моргал; говоря, он несколько картавил». Но, думается, «копиевская порода» едва ли исчерпывается наружным подобием. Разве не от отца передались сыну тонкий психологизм, переимчивость, яркий живой ум, ставшие впоследствии визитной карточкой этого недюжинного насмешника и балагура? Впрочем, современники никак не связывали шутовское ремесло Копиева-младшего с его еврейскими корнями. «Правда или нет, что отец его был еврейского происхождения? – вопрошает мемуарист Ф.Ф. Вигель и добавляет: – Какое мне до того дело; довольно с меня и того, что Даниил Самойлович Копиев… принадлежал к нации благородно мыслящих и действующих людей».

Согласно семейным преданиям, детские годы Алексей провел в Пензе, при отце; однако в восьмилетнем возрасте уже был записан в гвардию, а в 1778 году произведен в сержанты привилегированного Измайловского полка. В полк, расквартированный в Петербурге, он прибыл еще зеленым юнцом и, ободряемый старослужащими повесами, быстро снискал себе славу записного острослова. «В нем не было ни злости, ни недостатка в уме, – говорит о новоиспеченном сержанте современник, – ни одного из пороков молодости, которые иногда остаются в старости; а со всем тем трудно было приискать ему в похвалу. Все его молодые современники щеголяли безбожеством и безнравственностью более в речах, чем в поступках, и это давало им вид веселого, но нестерпимого бесстыдства: он старался их превзойти». Особо отличался Копиев насмешками над своим командиром А.И. Арбениным, человеком честным, строгим, но весьма добродушным. По мягкотелости и рассеянности этого начальника все сходило Алексею с рук, а он еще пуще распалялся и умножал свои подначки.

Слух об отчаянном забавнике дошел до любимца императрицы Екатерины II князя П.А. Зубова, который приблизил к себе Копиева и в годы своего фавора (1791–1796) сделал чем-то вроде главного шута в своей пышной и многочисленной свите. Клеврет всесильного патрона, Копиев при Зубове чувствовал себя не только вполне безнаказанно, но и был, что называется, при чинах – перемахнул разом через несколько степеней «Табели о рангах» и стал армейским подполковником. Не удивительно, что вскоре он вошел в число придворных кавалеров при Густаве IV Адольфе, женихе великой княжны Александры Павловны. Очень точно охарактеризовал тогда Копиева его давний знакомец, князь И.М. Долгоруков: «Славился необыкновенным пострельством. Кто его не знал? Кто не помнил бесчисленных его проказ? Умен, остер, хороший писец, но просто сказать – петля».

Мы почти не располагаем образчиками остроумия Алексея Даниловича периода его служения Зубову. До нас дошел лишь анекдот о самом Копиеве, известном тем, что он недокармливал своих лошадей. Рассказывали, что однажды худосочная «четверка» нашего героя ехала по Невскому, а Сергей Львович Пушкин (отец будущего великого поэта) шел пешком в том же направлении. Копиев предлагает довезти его. «Благодарю, – отвечает тот, – но не могу: я спешу!» Сохранилась также меткая эпиграмма Копиева на одну местную красавицу:

Очевидцы свидетельствуют, что подобными стихами, часто более забористыми, шут буквально «засыпал» окружающих, но тексты эти – увы! – до нас не дошли.

Важно, что именно под сенью Екатерины и Зубова во всю ширь развернулось дарование Копиева-сатирика, выдвинувшее его в ряды значительных русских комедиографов конца XVIII века. В течение 1794 года в Петербурге были поставлены сразу две его комедии: «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка» и «Что наше, тово и нам не нада». Первую отличает живость языка, свежесть бытовых зарисовок, колоритные типы. Главный герой – подвергаемый осмеянию помещик Гур Филатыч. Это племянник Простакова из бессмертного фонвизинского «Недоросля», самодовольный, ограниченный и простодушно-тупой. Фигурирует здесь и няня Митрофанушки Еремеевна, но уже получившая вольную и преобразившаяся в пронырливую сваху. Идейным стержнем комедии и является мотив преобладания «худой воли». И в доказательство тому выведены здесь все эти Гуры и Еремеевны, а заодно дворяне с «говорящими» фамилиями: Простофилин, Затейкин, Надоедалов («надоедающий всем своим надоедательным существом»), пользующиеся плодами екатерининских узаконений, и прежде всего дарованной им вольностью – «Жалованной грамотой российскому дворянству» (1785). По мнению филолога П.Н. Беркова, в каждом из персонажей комедии «отразилась умная наблюдательность автора, чуткий слух прекрасного знатока и ценителя русского языка и глубокое чувство юмора, местами переходящего в сарказм». И не случайно после премьеры комедии Копиев получил от монархини табакерку с алмазами.