Лев Бердников - Всешутейший собор. Смеховая культура царской России

До нас дошло письмо Ермолова в Смоленск А.М. Каховскому от 13 мая 1797 года. Он пишет его из города Несвижа (что под Минском), где его рота участвует в военных учениях, на которых присутствует сам император. Автору претят шагистика и парадомания павловского правления. Вот что пишет он о Павле: «У нас он был доволен, но жалован один наш скот». Это замечательный образчик ермоловского остроумия: ведь речь идет здесь вовсе не о животных, а о тупых, угодливых, безынициативных, «оскотинившихся» особях рода человеческого (не случайно шутка эта будет им впоследствии неоднократно повторена). Как пример тому: шефа своего полка он представляет «Прусской Лошадью (на которую Государь надел в проезде орден 2-го класса Анны)». Издевательски описывает он и появление на плацу самого монарха: «Несколько дней назад проехал здесь общий наш знакомый г. капитан Бутов; многие его любящие, или, лучше сказать, здесь все, бежали ему навстречу, один только я лишен был сего отменного счастья… но я не раскаиваюсь, хотя он был более обыкновенного мил». В конце письма стояла характерная подпись: «Проклятый Несвиж, резиденция дураков».

Но кружок вольнодумцев просуществовал недолго и был раскрыт «сверчками», то есть тайной полицией Павла. (Ермолов мрачно каламбурил по этому поводу: «Чем отличается беременная женщина от полицейского? Женщина может и не доносить, а полицейский донесет обязательно».) Их обитель в Смоляничах подверглась обыску, и среди прочих бумаг выплыло наружу то «предерзостное» письмо Ермолова А.М. Каховскому. Алексей Петрович был схвачен, доставлен в Петербург и посажен в каземат Алексеевского равелина. Но сказал же Ермолов о Павле, что тот «был более обыкновенного мил»: не прошло и двух месяцев, как царь освободил Алексея Петровича из заключения и в виде особой монаршей «милости» сослал его на вечное поселение в Кострому.

По счастью, жизнь нашего героя протекала там спокойно: он пользовался благоволением губернатора, был предоставлен себе и мог заняться самообразованием. Здесь, в ссылке, он усердно постигает латинский язык, изучать который начал еще в Благородном пансионе. Каждый божий день его чуть свет будит костромской протоиерей и ключарь Е.А. Груздев со словами: «Пора, батюшка, вставать: Тит Ливий нас давно уже ждет!» Под руководством сего ментора Алексей Петрович научился свободно читать в подлинниках Вергилия и Горация, Сенеку и Юлия Цезаря и др. Вообще древнеримская цивилизация и культура сопутствовали Ермолову на протяжении всей его жизни. Он вспоминал, например, что в детстве на печи в родительском доме изображена была Церера – древнеримская богиня плодородия. Не удивительно, что и своего денщика Федула он переименует в Ксенофонта. А как благоговел он перед Тацитом, фрагменты из «Анналов» и «Истории» которого буквально цитировал наизусть! Критики и в писаниях самого Ермолова обнаруживали «тацитовский слог». «На миг ему представилось, – пытается проникнуть в думы нашего генерала О.Н. Михайлов, – что вместо егерей впереди идут легионеры – в белых плащах, сандалиях, панцирях и блестящих шлемах с широким гребнем. А он, вооруженный полномочиями императора, несет в этот край централизующую и цивилизаторскую идею Древнего Рима». Великий князь Константин Павлович будет писать ему на Кавказ: «Вы, вспоминая древнеримские времена, теперь проконсулом в Грузии, а я префектом, или начальствующим легионами, на границе Европы». А Ермолов, этот «проконсул», воюя с непокорными горцами и проводя преобразования во вверенном ему крае, будет часто повторять слова Октавиана Августа: «Я медленно спешу». И наконец, молнии его беспощадной сатиры разили глупость, подлость, бесчеловечность – со свистом Ювеналова бича!

Помилован и возвращен из Костромы Ермолов был уже Александром I в 1801 году. Впоследствии Алексей Петрович признается, что арест и ссылка пошли ему на пользу: «С моею бурною, кипучею натурой вряд ли мне удалось бы совладать с собой, если бы в ранней молодости мне не был бы дан жестокий урок. Во время моего заключения, когда я слышал над своей головой плескавшиеся невские волны, я научился размышлять». Но если в жизни он демонстративно подчеркивал свою лояльность режиму и незаинтересованность в политической карьере, если в нем и появились известная скрытность, осторожность и умение лавировать, то на характере его юмора сие никак не отразилось. Вот что сказал об этом Н.С. Лесков: «Начальство не любило Ермолова за независимый, гордый характер, за резкость, с которою он высказывал свои мнения; чем выше было лицо, с которым приходилось иметь дело Ермолову, тем сношения с ним были резче, а колкости ядовитее». А великий князь Константин Павлович бросил: «Он очень остёр, и весьма часто до дерзости».

Получив в командование конно-артиллерийскую роту в Вильне, Алексей Петрович надерзил самому всесильному графу А.А. Аракчееву, бывшему тогда генерал-инспектором всей артиллерии. При проверке роты тот измучил солдат и офицеров бесконечными придирками, когда же в конце выразил удовлетворение содержанием в роте лошадей, Ермолов парировал: «Жаль, ваше сиятельство, то в армии репутация офицеров часто зависит от скотов». Временщик долго не мог простить остряку-подполковнику такого сарказма и всячески препятствовал его дальнейшему карьерному росту. «Мне остается, – говорил тогда Ермолов, – или выйти в отставку, или ожидать войны, чтобы с конца своей шпаги добыть себе все мною потерянное». Забегая вперед, скажем, что Аракчеев со временем смирится с дерзостью обидчика и даже начнет покровительствовать ему. И виной тому выдающийся военный талант Ермолова, не воздать должное коему было уже просто невозможно. Граф будет потом откровенно льстить нашему герою: «Когда вы будете произведены в фельдмаршалы, не откажитесь принять меня в начальники главного штаба вашего». Отношение же Алексея Петровича к Аракчееву ничуть не переменилось в лучшую сторону. В павловское царствование он звал Аракчеева «Бутов клоп», в александровское – «Змей, что на Литейной живет». Но более всего досталось руководимым Аракчеевым военным поселениям с их жесткой регламентацией жизни, муштрой и палочной дисциплиной. Ермолов говорил, что там «плети все решают», и извещал своего друга, графа А.А. Закревского, что если подобное замыслят на Кавказе, то пусть вместе с приказом посылают ему увольнение. «Мои поселения на Кавказе гораздо лучше Ваших, – пояснял он в письме, – моим придется разводить виноград и сарачинское пшено, а на долю Ваших придется разведение клюквы». Интересно, что слова «клюква» и «развесистая клюква» как имя нарицательное для всякого рода нелепости и чепухи приписывается Б.Ф. Гейеру (сатирическая пьеса «Любовь русского казака») и датируется 1910 годом. Но не в таком же ли значении употребил здесь это слово Ермолов? Но надо сказать, Алексей Петрович отнюдь не отличался злопамятством: когда Аракчеев был уже низвержен, он принял живое участие в судьбе его сына, сосланного Николаем I на Кавказ за беспробудное пьянство…