Лев Бердников - Всешутейший собор. Смеховая культура царской России

Сам же Струйский, однако, был о своих опусах мнения весьма высокого. Рассказывали, что он взял себе за правило экзаменовать домочадцев на предмет их знаний. «От времени до времени, – сообщает литератор, – Струйской требовал от сына уведомления: какой стих находится в его сочинениях, на такой-то строке, такой-то странице? – Эти внезапные вопросы служили ему удовлетворением, что сын не расстается с его сочинениями».

Как и всякий «служитель высокого искусства», Струйский был отмечен печатью избранничества, впрочем, граничащего с фанаберией. «Не должно метать бисера свиньям!» – настойчиво повторял он. В своих письмах он то и дело говорил о «невежестве, которое повсюду нас окружает», о «несмысленных скотах», чуждых голосу разума. Сам же он причислял себя к «обществу людей просвещенных и украшенных добродетелями». В своем доме (неподалеку от пыточных камер) он обустроил богатейшую библиотеку, где одетые в роскошные переплеты отечественные книги соседствовали с фолиантами на иностранных языках, преимущественно французскими (он и сам писал по-французски). Книгочеем он был усердным и щеголял при случае цитатами из Сократа и Сафо, Сенеки и Вергилия, Гомера и Овидия, Расина и Буало, Мольера и Лафонтена, Роллена и Вольтера и т. д. Но количество прочитанного Николаем Еремеевичем в качество отнюдь не переходило. Чтобы стать Стихотворцем, был потребен, по словам А.П. Сумарокова, особый дар – «воображением вселяться в сердца», – помноженный на вдохновенную и многотрудную литературную работу. А Струйский, как ни призывал в помощники Феба и Муз, был начисто сего дара лишен.

Сумарокова мы упомянули вовсе не случайно. Именно этот крупнейший словесник XVIII века был для нашего героя своего рода эталоном. Дело дошло до того, что он и своих крепостных заставлял (под страхом сурового наказания!) заучивать наизусть стихи из сумароковских трагедий! А художник Ф.М. Рокотов специально для картинной галереи Струйского написал парадный портрет Северного Расина.

Для Струйского Сумароков – «великий муж, первый из соотечественников, который сам себя воздвиг до толикой степени славы, что по справедливости наимяновали ево отцом Российского театра и стихотворства; а при том и преобразителем нашего прекрасного языка».

В своей программной «Апологии к потомству Николая Струйского» (СПб, 1788) автор выступает ревностным панегиристом творчества и «нрава» сего «героя» и «исполина». Не будем останавливаться на его традиционных славословиях в адрес Сумарокова (их мы находим и в сочинениях Н.П. Николева, М.М. Хераскова, Ф.Г. Карина, В.И. Майкова и др.). Но, воздав должное своему кумиру, Струйский заявляет: «Сей великий муж… дарованиями своими возвысил дух нашего Отечества». И далее он говорит то, о чем в России говорить тогда было не принято: «Дражайший наш Патриот!» – обращается он к тени поэта. Заметим, что слово «патриот», хотя и было введено в русский литературный язык в начале XVIII века (оно впервые фиксируется в «Рассуждении о причинах Свейской войны» П.П. Шафирова (1717), но не было ни общепринятым, ни общераспространенным (примечательно, что оно отсутствует даже в авторитетном «Словаре Академии Российской»!). Важно и то, что «патриот» знаменовал собой «Отечества сын»; преданность же Отечеству воспринималась в то время как нечто само собой разумеющееся, а не как особое, исключительное свойство личности. Струйский же употребляет это слово именно в его сегодняшнем значении: в другом месте своей «Апологии…» он пространно рассуждает о «великих Патриотах Отечества». Не оставляет ощущение, будто пишет сие не словесник позапозапрошлого столетия, а современный писатель-почвенник, кичащийся своим патриотизмом. И совершенно понятно, что, восхваляя таким образом Сумарокова, Струйский выставляет «великим Патриотом Отечества» и себя.

«Божественный Пиит», «российского Парнаса соорудитель», Сумароков, по признанию самого Николая Ереемевича, был всегда для него непререкаемым авторитетом и образцом для подражания, чью поэзию он ставил даже (!) выше своей.

Логично было бы предположить, что, обожествляя Сумарокова, Струйский был его прямым преемником и последователем. Но приходится признать, что влияние на него старшего поэта было лишь экстенсивным и сказалось исключительно на тематическом репертуаре его произведений; поэтика же Сумарокова с его требованиями «естественности» и «простоты» оказалась Николаю Еремеевичу органически чужда. Опыты Струйского явили собой образчик «витийства» не только «лишнего» (от чего предостерегал Сумароков), но и безвкусного. Они многословны, неуклюжи, тривиальны по мысли, выраженной темно и сбивчиво (если вообще здесь угадывается какая-то мысль!), с использованием обветшалой архаичной лексики и рядом – просторечия. Не спасают положение и введенные в текст излюбленные Струйским мифологические клише (которых Сумароков, между прочим, избегал в «средних» жанрах). Создается впечатление какой-то натужности, какофонии, нарочитой мешанины.

Парадоксально, но эти особенности манеры Струйского проявились в полной мере в двух его «елегиях»… на смерть Сумарокова. В первой из них читаем нечто умозрительно-бессвязное:

А «Елегия II» заключает в себе ходульные схемы, приправленные неудачными фигурами речи, неожиданными междометиями и даже явными нарушениями законов русской просодии:

Можно указать лишь на одно соответствие опытов Сумарокова и Струйского.

Струйский (1788):

Сумароков (1750):

И здесь и там фигурирует стрела, причем действие ее эстетически снижено: в первом случае она бьет героя в грудь, во втором – сшибает его с ног. К этому остается лишь добавить, что стихи Сумарокова не всамделишние, а пародийные, и включены они в его комедию «Тресотиниус». Это отрывок из песенки, с помощью которой незадачливый псевдолирический субъект (под которым разумелся Тредиаковский и другие академические педанты) вымаливает любовь у красавицы Кларисы, но из-за несуразной и затрудненной речи терпит полное фиаско. Не то Струйский: в речевой ситуации любовного признания он не менее косноязычен, однако в действительной жизни одерживает победу над сердцем той, кого высокопарно называет Сапфирой. Впрочем, это уже факт, интересующий более биографов метромана, нежели литературоведов.