Мстислав Добужинский - Воспоминания

Били и давили, пока не разогнали всю эту толпу.

Городовых уже не хватает, говорят, переодевают солдат. Ничего подобного я не видел, что теперь делается перед Университетом (то же я видел и у Технолог[ического] института). Возле Манежа (Конногвардейского. — Г. Ч. ) […] стоит армия городовых человек в 200. Да конной стражи чел[овек] в 50. Сегодня заперли в Манеже человек 1000 и будут держать, кажется, целый день, я ушел с Васильевского в 3 часа, они все сидели. Приезжал Клейгельс (генерал, петербургский градоначальник. — Г. Ч. ), говорил с остальной массой студентов, стоявших на набережной, прося уйти. Ушли тогда, когда обещал выпустить остальных заключенных.

Здесь ни слова преувеличенного, все голые факты . Со стороны студентов никакого вызова не было , очевидно одно, что все это было подстроено полицией с целью вызвать скандал — неизвестно в чьих только видах.

Может быть, и ректору было внушено предупредить студентов, что он и сделал, весьма неумело своим объявлением.

Что делалось в следующие дни в Университете, нельзя описать. Собралось до 2000. Единогласно решено требовать расследования этого дела, подать жалобу на полицию, и пока, чем все кончится, одному богу известно. Омерзение понятно, и ничего удивительного, если будут протестовать все университеты провинциальные.

Весь Петербург возмущен, даже извозчики за студентов» (письмо от 15 февраля 1897 г.). См. также копии свидетельских показаний об избиении студентов полицией: Архив АН СССР, Ленингр. отд-ние, ф. 39 (академика А. С. Фаминцына), оп. 1, ед. хр. 65, л. 68–79.

В другом письме, от 18 февраля 1897 г., Добужинский сообщает: «В Университете был совет профессоров, два дня длился. Единодушно (почти все) берутся оправдывать студентов, и дело, кажется, будет в шляпе. При всем желании никакой политич[еской] подкладки и с огнем не найти. Безобразие это видел Витте и гр[аф] Толстой, президент Акад[емии] Худож[еств]. Это адвокаты хорошие будут. Выслано, однако, уже 90 чел[овек]. За что?»

А между тем полиция занималась провокациями. В письме от 23 февраля 1897 г. Добужинский с возмущением рассказывает о неизвестном до сего времени факте: «Между прочим, открываются такие гадости: перед 19-м февраля очень многие студенты получили анонимные приглашения, якобы от студенческой кассы взаимопомощи, явиться в Казанский собор для сходки, и эта рассылка оказалась делом полиции! Студенты пронюхали, и несколько человек стали вблизи Собора и не пускали студентов. Так ничего и не удалось. Затем, в Нов[ом] Врем[ени], на 1-й странице появилось такое мистическое объявление: „Детка. 17 января. Просят сообщить сведения о ребенке и куда писать. До 25 марта никаких мер вынуждений, после — свобода действий. Гусыня“. Дело в том, что Деткой называют Харьковский университет, а Гусыней — наш. 17 января — основание Харьк<���овского> университ<���ета>. Стало быть — это замаскированное приглашение примкнуть к стачке. И представь — и это дело полиции!! Ванновскому доложено. Каково иезуитство! Впрочем, не сообразила полиция того, что для сношения есть более надежные и невидимые способы, чем объявление на 1-й странице „Нов<���ого> Времени“».

Более активное участие принял Добужинский в первой всеобщей студенческой забастовке 1899 г., в результате чего был вместе с другими студентами исключен из университета.

6 марта в университете появилось извещение ректора В. И. Сергеевича о возобновлении занятий и о его просьбе перед министром о «смягчении участи студентов, уволенных за беспорядки» (Хроника. — Новое время, 1899, 7 марта). Через два дня ректор оповестил студентов об итогах своего ходатайства: 29 человек арестованы на три дня, 78 — получили выговоры (см.: Там же, 1899, 9 марта). Университетское руководство принимало различные меры для установления порядка; например, 10 марта оно организовало экскурсию студентов 3-го курса в некоторые петербургские тюрьмы (см.: Там же, 1899, 11 марта).

Такие итоги студентов не удовлетворили, и волнения продолжались с новой силой. После нескольких крупных сходок в университетской столовой (1000–1500 человек) 17 марта было решено продолжать забастовку, которая прошла большинством в 224 голоса (см.: Письмо Добужинского отцу от 20 марта 1899 г.); 18 марта был избран организационный комитет, появились прокламации, которые призывали продолжать борьбу за достижение политических реформ. После ареста комитета в ночь на 21 марта, на следующий день, был создан новый, который также был арестован 24 марта, но через три дня возник третий комитет, арестованный 29 марта. Эти события накалили обстановку, забастовали студенты Технологического, Горного и Лесного институтов, а также усилились волнения в некоторых учебных заведениях Киева, Москвы, Одессы, Варшавы, Юрьева, Новой Александрии, Томска, Риги, Харькова, Казани. Начались массовые аресты, и многие студенты были отданы в солдаты. Газеты глухо упоминают об этих событиях, лишь А. С. Суворин в «Маленьких письмах», в сущности, обвинял студентов (см., например: Новое время, 1899, 16 марта). Появилось множество отказов от подписок на эту газету. По этому поводу Добужинский писал отцу в письме от 20 марта 1899 г.: «Вчера в „Торг[ово]-промыш[ленной] газете“ напечатано распоряжение о прекращении печатания писем об отказе от „Н[ового] вр[емени]“, как разжигающих будто бы молодежь! Просто великолепие, что за страна гласности!!»

Отношение к событиям Добужинского от письма к письму становилось все более определенным и решительным: «Положительно, с каждым днем мерзостей все больше и больше. Кончилось тем, что со вчерашнего дня, когда начались полукурсовые экзамены, Университет опять для порядка окружен городовыми, которые пропускают только тех, кому надо экзаменоваться. И говорят, в самом Университете полицейские. Чем все это кончится? Приятно экзаменоваться при такой обстановке? На улице арестовывают тех, кто не расходится, а толпа, натурально, собирается. Нужно ожидать какой-нибудь опять уличной стычки, потому что нервы, в конце концов, у всех напряжены до крайности» (письмо от 30 марта 1899 г.).

«Меня совсем удивила твоя телеграмма, — пишет он отцу 6 апреля 1899 г. — Неужели ты до сих пор думаешь, что можно экзаменоваться здесь в этой хамской обстановке? Из 400 чел[овек] подало всего 68 прошение об допущении к экзаменам государ[ственным]. Хорошо тем, кто все время стоял в стороне, мимо которых прошла вся эта буря, не задев их. Мне лично экзаменоваться здесь, когда истрепались нервы от всех этих гнусных ужасных историй, когда на моих глазах гибнут мои товарищи, — это немыслимо и просто нечестно. Быть может, и почти наверное, я рискую очень многим, едучи в Одессу на экзамены, и совершенно неизвестно, на что я там иду, в какое положение я стану там по отнош[ению] к тамошним студентам. Дело общестуденческое, общечеловеческое, пожалуй, и если бы идти до конца, как подсказывает чувство чести и товарищества, то я бы не экзаменовался вовсе и сорвал бы с себя опозоренный мундир, но кончить необходимо, и я еду экзаменоваться».