Леонид Кацис - Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Узнав о несчастьи, я вызвал на место происшествия Ольгу Силлову. Что-то подсказало мне, что это потрясенье даст выход ее собственному горю.

Между одиннадцатью и двенадцатью все еще разбегались волнистые круги, порожденные выстрелом. Весть качала телефоны, покрывая лица бледностью и устремляя к Лубянскому проезду, двором в дом, где уже по всей лестнице мостились, плакали и жались люди из города и жильцы дома, ринутые и разбрызганные по стенам плющильною силой событья. Ко мне подошли Я. Черняк и Ромадин, первыми известившие меня о несчастьи. С ними была Женя. При виде ее у меня конвульсивно заходили щеки. Она, плача, сказала мне, чтобы я бежал наверх, но в это время сверху на носилках протащили тело, чем-то накрытое с головой. Все бросились вниз и спрудились у выхода, так что когда мы выбрались вон, карета скорой помощи уже выезжала за ворота. Мы потянулись за ней в Гендриков переулок.

За воротами своим чередом шла жизнь, безучастная, как ее напрасно называют. Участье асфальтового двора, вечного участника таких драм, осталось позади».

Как известно, имя Ольги Силловой в 1931 году было оставлено криптонимом «О.С.» и «С-вой», а «несчастье» и «выход … горю» не раскрывались. Как видим, оба собеседника были в курсе дела. А для широкого читателя, да и то не советского, это все стало доступно в 1979 году в работе Aucouturier M. Об одном ключе к «Охранной грамоте» // Boris Pasternak. 1890–1960: Colloque de Cerisy-la-Salle, 11–14 septembre 1975. Paris, 1979. P. 344–347.

Так «закругляется» история, начатая нами в «Предложении читателям». И теперь в очередной раз уходят сомнения в том, что В.Б. Шкловский является не только одним из главных членов «Предложения», но ключевой фигурой развития всей интересующей нас истории.

И далее собеседники переходят к разговору о предсмертной записке:

<���Д:>Понимаете, вашему предположению противоречит один факт: то, что записка написана двенадцатого, «что это не выход»… (Понимаете, на два дня раньше.) «Это не выход, другим не советую, но у меня выходов нет». Вот, что значит: «У меня выходов нет»?

Ш.: Это… Что значит «другие»?

Д.: Как «другие»? Что?

Ш.: «Другим не советую».

Д.: А! «Другим не советую». Ну, вообще, так сказать…

Ш.: Видите, написано письмо двенадцатого, но у меня впечатление, что у него было какое-то ощущение обреченности.

Д.: Вот это да. Безысходности.

Ш.: Безысходности. И срочной безысходности.

Д.: А вы не думаете, что его можно было бы в этот момент, как я всегда говорю публично, и так думал в молодости, не скрою, сейчас я немножко колеблюсь, что его можно было здесь поддержать, что он еще бы прожил…

Ш.: Конечно!

Д.: Мог… но недолго.

Ш.: Конечно. Понимаете, мало ли что… Горький стрелялся много раз, два раза стрелялся, все стрелялись, понимаете. У нас же стреляются люди… Есть легенда, что Фадеев выстрелил в сердце два раза.

(Обрыв записи.)

<���…>

Теперь вот, значит, такая история. Значит, чувство обреченности. С другой стороны: «товарищ правительство». Значит, он считает себя связанным, он стоит на коммунистических позициях и как-то считает одновременно их виноватыми…

Д.: Из чего это вытекает?

Ш.: Потому что у него есть претензии.

Д.: «Товарищ правительство. Моя семья – это…» и так далее. «Если можешь, обеспечь им существование…»

Ш.: Да. Но, видите ли, он уходит с поста, он считает себя виноватым.

Д.: Он сдает вахту.

Ш.: Да.

Д.: Слушайте… А если… Можно понять вашу мысль так, что это немножко напоминает пушкинскую заботу о жене и детях, порученную Николаю?

Ш.: Да.

Д.: Так?

Ш.: Да-да. Понимаете, так: он отбывает… Он… Письмо очень мужественное.

Д.: Очень.

Ш.: Очень мужественное. Да. Дальше, оно написано так, чтобы отвести политические подозрения: «Любовная лодка разбилась о быт… перечень…». Он дает след, любовный след, понимаете.

Д.: Первое сообщение следователя вы помните в газетах?

Ш.: Нет.

Д.: «Первоначальное ознакомление с расследуемым делом позволяет сразу делать вывод, что самоубийство не связано с общественно-литературной деятельностью поэта и связано с чисто личными причинами».

Ш.: Ну, это так всегда и делают у нас. Такое же, когда умер Фадеев, написали, что он был пьяница. Так не принято писать про покойника.

Д.: Да.

Ш.: Так что это было принято с восторгом.

Д.: Что?

Ш.: То, что он написал, что «любовная лодка…», но, в то же время, никаких…

Д.: Его пять лет после смерти травили.

Ш.: Да.

Д.: Официально. До слов Сталина. Слова Сталина, в этом смысле, были огромным переломом.

Ш.: Да.

Д.: Значит, вы считаете, что инфракрасная часть спектра, общественная, безусловно присутствует.

Ш.: Присутствует.

Д.: Мне важно было хотя бы просто ваше мнение. Я об этом очень много думаю…

Ш.: Это мое убеждение.

Д.: Это убеждение? Понимаете, я думаю, что он умер… Он не перестал быть коммунистом…

Ш.: Нет.

Д.: Не перестал.

Ш.: Он умер непоколебленным коммунистом.

Д.: Он умер коммунистом, но он вместе с тем и понимал, что он тем коммунистом, каким он считает, что должен быть, что он не может быть. Он сказал: «Я, если партия прикажет, буду писать ямбом»*, но вообще он понимал, что если он будет делать все, что ему прикажет партия и /нрзб./ и так далее, и так далее, то он перестанет быть самим собой. Так, что ли?

Ш.: Да. Конечно, тут он увидал…

Д.: Удивительно исторический момент точно выбран.

Ш.: Да. Он… Очень точно. Причем он увидал по РАППу, к чему дело идет.

Д.: Ведь РАПП – это еще детские игрушки были.

Ш.: Но РАПП, понимаете, – это детская болезнь, которая… видно же, «чего изволите». «Прикажи́те воспеть экзекуцию…» Ну вот. Теперь я считаю, что я истощен. Вы меня на полгода отпустите. Желаю вам…

Д.: Еще на полгода отпустить? Виктор Борисович, ну давайте закончим. Значит, о смерти вы все сказали, да, что вы думаете?

Ш.: Да».

Таким образом, сошлись в одной точке все точки зрения на причины и, как это ни странно, самые разнообразные последствия «рокового выстрела».

Маяковский не был виноват в той «второй смерти», в насаждении его «как картофель при Екатерине» по слову Пастернака, в которой он неповинен.

Действительно, если не знать, например, разговора Шкловского с Малкиным, а прочесть только его напечатанную статью о смерти Маяковского, то ничего подобного увиденному здесь мы от него и ожидать не можем.

Если не заниматься специально поисками темы «Маяковский и Достоевский» у Шкловского и не знать о незаконченном тексте Асеева на эту тему, то можно поверить и в рассказ «Смелякова» 1970 года, и уже точно в правоту его антибриковских стихов. Если не знать «Анти-Перцова» Лили Брик и ее же иностранных публикаций, то вновь перед нами будет совершенно другой человек, неизвестно почему написавший свое «Предложение исследователям».