Леонид Кацис - Владимир Маяковский. Роковой выстрел

«Предварительные данные следствия указали, что самоубийство вызвано мотивами чисто личного порядка». – На это ответил сам М. в своей автобиографии: «По личным мотивам об общем быте». «Не надо подчинять своим мелким личным настроениям интересы великого дела», поучает покойного Бела Кун. А М. заблаговременно возразил:

Фельетонист Кольцов торопится объяснить: «М. был по горло полон своих деловых и групповых, и общелитературных, и политических забот. Стрелял кто-то другой, случайный, временно завладевший ослабленной психикой поэта – общественника и революционера. Временное нагромождение обстоятельств». – И снова вспоминается давнишняя отповедь М-го:

«Мы осуждаем бессмысленный, неоправданный поступок М-го. Глупая, малодушная смерть. Мы не можем решительно не протесто вать против его ухода из жизни, его дикого конца». Таковы официальные приговоры (Моссовет и пр.). – Эти надгробные речи уже в «Клопе» пародировал М.: «Зоя Березкина застрелилась!» – «Эх, и покроют ее теперь в ячейке»… Профессор будущей мировой коммуны: «Что такое самоубийство?… Вы стреляли в себя?… От неосторожности?» – «Нет, от любви». – «Чушь… От любви надо мосты строить и детей рожать… А вы… Да! Да! Да!»

Вообще действительность с жуткою добросовестностью повторяет пародийные строки М-го. «Мне на лодках кататься некогда», – фанфаронит Победоносиков – главный комический персонаж «Бани», усвоивший немало черточек Анатоль Васильча: «Это мелкие развлечения для разных секретарей. Плыви, моя гондола! У меня не гондола, а государственный корабль». Послушно вторя комедийному двойнику, Луначарский на митинге памяти М-го торопится разъяснить, что «жалко звучат» его прощальные стихи о разбившейся любовной лодке. «Мы знаем, что не на любовной лодке он плавал по нашим бурным морям, – он был капитаном на большом общественном корабле». Старания отмежеваться от «узко-личной» трагедии М-го порою отдают сознательной пародией. Газеты печатают резолюцию орехово-зуевских писателей, которые «заверяют советскую общественность, что они крепко запомнят совет покойного не следовать его примеру».

Чудно`, что определениями «случайное, личное» и т. п. на этот раз орудуют именно те, кто обычно проповедует строгий детерминизм, кто требует социологических объяснений. Как говорить о личном эпизоде, когда действует закон больших чисел, и в течение нескольких лет сметен весь цвет русской поэзии?

Когда в поэме М-го каждая страна приходит к человеку будущего со своими лучшими дарами, Россия приносит поэзию. «Чьих голосов мощь в песне звончее сплеталась!» Запад восторгается русским искусством: иконой и фильмом, классическим балетом и новыми театральными исканиями, вчерашним романом и сегодняшней музыкой. Но, быть может, величайшее из русских искусств – поэзия еще по-настоящему не стала предметом экспорта. Она слишком интимно и неразрывно связана с русским языком, чтобы выдержать невзгоды перевода. Русская поэзия знала две эпохи яркого расцвета: начало XIX и текущего века. И в первый раз эпилогом также была массовая ранняя гибель больших поэтов. Чтобы ощутить нижеследующие цифры, достаточно себе представить, сколь ущербленным оказалось бы наследие Шиллера, Гофмана, Гейне, особенно Гете, если бы они на четвертом десятке сошли со сцены. В 31 год казнен Рылеев. В 36 сходит с ума Батюшков. Умирает 22-летний Веневитинов, 32-летний Дельвиг. 34-х лет убит Грибоедов, 37-ми Пушкин, 26-ти Лермонтов. Их гибель не раз характеризовалась как форма самоубийства. Свой поединок с бытом сам М. сближал с дуэлями Пушкина и Лермонтова. Много схожего и в реакции общества обеих эпох на эти досрочные утраты. Снова прорывается чувство внезапной глубокой пустоты, жуткое ощущение злого рока, тяготеющего над русской духовной жизнью. Но как тогда, так и теперь громче и назойливей другие мотивы.

Непостижимые Западу, тупые и разнузданные надругательства над погибшими. Сокрушался некто Кикин, что Мартынов – убийца мерзавца и труса Лермонтова – отдан под арест. И Николай I отпел того же поэта: «Собаке – собачья смерть». А в газете «Руль» вместо некролога, вязка отборных ругательств и в заключение: «Нехорошо пахло от всей жизни Маяковского, и внесет ли в нее оправдание трагический конец?» (Офросимов). Но что Кикины да Офросимовы? Полуграмотные нули, о которых в истории русской культуры только и будет значиться, что испражнились на свежих могилах поэтов. Несравненно тягостней, когда помои ругани и лжи льет на погибшего поэта причастный к поэзии Ходасевич. Он-то разбирается в удельном весе, – знает, что клеветнически поносит одного из величайших русских поэтов. И когда язвит, что всего каких-нибудь пятнадцать лет поступи – «лошадиный век» – дано было М-му, ведь это – самооплевывание, это пасквили висельника, измывательство над трагическим балансом своего же поколения. Баланс М-го – «я с жизнью в расчете»; плюгавая судьбенка Ходасевича – «страшнейшая из амортизаций, амортизация сердца и души».

Это об эмигрантских Левинсонах. Но традицию пушкинских дней повторяют и те Андреи Левинсоны московской закраски, которые сейчас силятся подменить живое лицо поэта каноническим житийным ликом. А раньше… О том, что было раньше, рассказал за несколько дней до выстрела в докладе на литературном вечере сам М.: «На меня столько собак вешают и в стольких грехах меня обвиняют, которые есть у меня и которых нет, – что иной раз мне кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтобы только ругни не слышать!» И эта обрамляющая кончину травля была авансом точно описана М – м:

Это лишняя иллюстрация на тему о «неувязке» конца Маяковского с его вчерашним днем.

Есть благодарные для публицистов вопросы – о виновниках войны, об ответственности за смерть поэта. Биографы – любители частного сыска потрудятся над установлением непосредственного повода самоубийства. К «сукиному сыну – Дантесу», к «бравому майору Мартынову», к пестрому сонму поэтоубийц приобщат еще кого-нибудь. Разнообразные искатели базы явлений, если они в обиде на Россию, легко обоснуют верными цитатами и историческими примерами опасность поэтического ремесла в России. Если они в обиде только на сегодняшнюю Россию, тоже нетрудно обставить вескими доказательствами соответствующий тезис. Но я думаю, что более других прав молодой словацкий поэт Лацо Новомеский: «Неужели вы думаете, – сказал он, – что это только тамошнее? Ведь это – мировое сегодня». Это в ответ на ставшие, увы, трюизмом фразы о мертвящем отсутствии воздуха, для поэта убийственном. Есть страны, где женщине целуют руку, и страны, где только говорят «целую руку». Есть страны, где на теорию марксизма отвечают практикой ленинизма, страны, где безумство храбрых, костер веры и Голгофа поэта – не только фигуральные выражения. В стихах чеха Станислава Неймана и поляка Слонимского на смерть М-го не с нею, а с бытием оставшихся поэтов слит мотив случайности.