Леонид Кацис - Владимир Маяковский. Роковой выстрел

7 ноября 1930 года.

Мы уже писали в «Предложении читателям», что и смерть Маяковского не у всех вызвала огорчение и трепет, и о том, что рассуждения о ждущем поэта конце писались на протяжении всей его жизни.

Так, в «Пушторге» Ильи Сельвинского находится и такой прижизненный для Маяковского пассаж на интересующую нам тему:

Этот «Зайцев» был одним из субститутов Маяковского.

И это не случайно.

Разумеется, Сельвинский многократно пытался предсказать в своих текстах и реальную смерть Маяковского. Конечно, ничего зловещего в момент написания эти строки не несли, будучи в основном лишь парафразами стихов самого Маяковского на эту тему. Сам поэт столь часто предсказывал свое самоубийство, что от очередного обыгрывания этого в литературной полемике ничего особенного произойти и не могло. К тому же все это имело чисто литературный подтекст – речь шла о творческой смерти, связанной с неприемлемой – и не только для Сельвинского – литературной позицией Маяковского.

Но вот что появилось за подписью Сельвинского в дни и месяцы, последовавшие за смертью Маяковского:

В первоначальном варианте содержались и такие строки:

В этой эпиграммке немало интересного. Например, трудно себе представить, что Сельвинский «не знал», из чего сделана «исповедь» Маяковского «Во весь голос»…

Сколько там «Памятника», «Домика в Коломне», Есенина или даже «Пушторга»… Сельвинскому до такой степени хотелось уесть даже мертвого Маяковского, что неожиданно в стихи проникла пошлость. То, чего до этого мы, кажется, не замечали. Разговоры о самоубийстве Маяковского в связи с аналогичным поступком Есенина не вел только ленивый. Слишком уж на поверхности была эта аналогия.

Однако надо лишь радоваться, что некоторые другие тексты Сельвинского, написанные практически в дни похорон Маяковского, остались в архивах. В РГАЛИ сохранился уникальный, по-видимому, документ. Черновик заявления или письма Сельвинского, написанный непосредственно в дни траура и датированный 16 апреля 1930 года:

«Горе, испытываемое поэтами различных революционных школ в связи со смертью Маяковского, некоторые литературные гешефтмахеры пытаются рассматривать как ликвидацию этими поэтами своих разногласий с Маяковским. Больше того: и сделать политическую карьеру на изъявлении печали по поводу гибели вчерашнего врага. Есть такие газетные черви, которые подкармливаются возле трупа. Черви эти сейчас пытаются превратить мощь Маяковского в мощи его, прикосновение к которым кощунство. Для меня мощей Маяковского не существует. Для меня поэт Маяковский был и остался живым противником на литературном ринге. Для меня смерть Маяковского только чрезвычайно мучительное и совершенно излишнее доказательство глубокой неправильности его художественной программы, которая была слишком нищей и слишком убогой для его огромного дарования» [258].

Вот стихи, которые следуют за заметками Сельвинского:

За этим идут еще несколько строк о тех, кто будет «пользоваться усопшим», но нам интереснее самооценка Сельвинского в этой ситуации. Он счел, что самоубийство Маяковского «обращено» к нему лично.

И это очень близко к ощущениям Пастернака на протяжении всей его жизни.

В этом контексте строки из стихов «На смерть Маяковского»:

в сочетании с уходом Сельвинского на Электрозавод звучат значительно серьезнее, чем можно думать. Не забудем, что незадолго до смерти Маяковский делал рекламы для Электрозавода. В этом случае «принятие наследства» выразилось не только в сочинении «Электрозаводской газеты» или «Как делается лампочка», но и в некоем варианте жизнестроительства. Эту ситуацию можно охарактеризовать слегка переделанными стихами Маяковского:

Сам Сельвинский пережил «товарищескую», но вполне убийственную, если не погромную, критику его «Декларации прав поэта», однако продолжал перепечатывать и этот текст, и «Пушторг», и т. п. Кстати, второе издание «Пушторга» вышло в 1931 году, а «Декларация» перепечатана и в 1933-м. Так что мотивы литературного поведения Сельвинского не менялись. А в том же 1933 году он прямо писал в стихотворении «Двадцать четвертое октября» о своих боевых литературных шрамах:

Понятно, что после декабря 1935 года печаталось: «с футуризмом бой». Гибель Маяковского оказалась тем рубежом в истории литературного конструктивизма, который этому течению не суждено было пережить. Продолжали, правда, выходить стихи и поэмы, создавалась видимость живой борьбы. Но не было больше новых стихов Маяковского – исчез и раздражитель, и повод творчества, исчезла опора и основа в жизни и в литературе. Хотя по отношению к конструктивистам это, на первый взгляд, и звучит парадоксально. Оставалось теперь два пути. Либо пережевывать старые споры (этого, в общем, и не было); либо продолжать писать о погибшем поэте как о живом. Только живого не было! Пришлось писать о мертвом. Так появилась поэма К. Митрейкина в 1931 году, стихи Арго в 1933-м. Никто уже не мешал ерничать, пародировать и т. д., но пародия при отсутствии реального смысла литературной деятельности явно не удавалась. То же, что последовало за декабрем 1935 года, уже история другого Маяковского, к реальному отношения не имеющая. Жестоко исполнилось желание Сельвинского писать о мертвом Маяковском как о живом. Это стало можно делать уже только про себя и целых 30 лет. На поверхности же были стихи о Маяковском и партии. Когда же стало можно говорить в открытую, это мало кому было нужно и понятно. К невеселой истории конструктивистов после 1930 года мы и переходим.