Марк Копшицер - Валентин Серов

И вот, когда занавес опустился и поднялся вновь, на сцену высыпали хористы и с пением «Боже царя храни» стали на колени перед ложей Николая II. Опустился на колени и Шаляпин.

Было жутко и отвратительно смотреть, как этот великий артист, который только что был царем Борисом Годуновым, человеком с больной совестью, у которого «скорбит душа», у которого «мальчики кровавые в глазах» оттого, что много лет назад по его вине был убит один ребенок, стоит на коленях перед ничтожеством с рыжей бороденкой и пустым взглядом, у которого ни разу в жизни не шевельнулась совесть оттого, что по его приказу были убиты тысячи людей, веривших ему, как дети. Это событие наделало много шуму. Газеты каждая на свой лад описывали коленопреклонение Шаляпина: для одних это было сенсацией, для других причиной позлословить, но были и такие, которые возмущались искренне.

Казалось, это было естественным завершением морального падения артиста.

Шаляпин сильно изменился за последние годы, полюбил триумф, поклонение, лесть. После спектаклей за ним несся целый хвост приживалов-поклонников, в обществе которых Шаляпин обильно ужинал и пил. Самого верного из них, как-то патологически влюбленного в него Исая Дворищина, Шаляпин иногда превращал чуть ли не в шута. Он стал расчетлив и корыстолюбив, говорил: «Бесплатно только птички поют». Он развелся с Иолой Торнаги, с которой имел уже пятерых детей. Вторая жена Шаляпина, врач-ларинголог, должна была присутствовать на всех его спектаклях и концертах. Шаляпину чудились горловые болезни.

За кулисы Мариинского театра позировать Головину в костюме и гриме Олоферна Шаляпин пришел, ведя за собой всю свою свиту: жену Марию Валентиновну, Дворищина, двух знаменитых в то время теноров, дирижера Похитонова, карикатуриста Щербова и многих других — всего человек двадцать. И вся эта орава, не думая о том, что мешает художнику работать, ела и пила, пела и острила, развлекая Шаляпина, который теперь уже как истинный ассирийский владыка возлежал на ложе с чашей в руках, с чашей, прообразом которой была та полоскательная чашка, с помощью которой десять лет назад Серов раскрыл Шаляпину художественный и пластический образ Олоферна.

Как не похожа была эта обстановка на ту, что была во времена, когда Шаляпин только учился быть Шаляпиным, учился у Серова и Левитана, у Коровина и Врубеля, у Рахманинова и Римского-Корсакова. А больше всех учился он у Саввы Ивановича Мамонтова, которого потом предал, уйдя вместе с Коровиным из Частной оперы, как только Мамонтов был арестован. Мамонтов тогда же просил передать беглецам, чтобы, когда он умрет, Шаляпин и Коровин не подходили к его гробу и не шли провожать его на кладбище. Это было немного наивно, но очень знаменательно.

Серов тогда не придал значения этому эпизоду. Он в те времена был гораздо терпимее, и дружба его с Шаляпиным не нарушилась тогда.

Но теперь!.. Теперь, когда он узнал, что Шаляпин стал на колени перед этим ничтожеством… Серов был потрясен. Он был мрачнее тучи. «Помню, как папа ходил по комнате, — пишет его дочь, — подходил к окну, останавливался, подымал недоуменно плечи, опять начинал ходить, лицо выражало страдание, рукой он растирал себе грудь». Он говорил:

— Как это могло случиться, что Шаляпин, человек левых взглядов, друг Максима Горького, Леонида Андреева, мог так поступить. Видно, у нас в России служить можно только на карачках.

Серов собрал вырезки из газет, где описывался и комментировался этот случай, и послал их Шаляпину в Монте-Карло, куда тот уехал на следующий день после происшествия. К вырезкам он приложил коротенькое письмо без обращения и подписи:

«Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы».

Горький молчал, и молчание его казалось Шаляпину зловещим.

Шаляпин был раздавлен, он не ждал такой реакции, он совсем не придал поначалу значения этому эпизоду или пытался сделать вид, что ничего не произошло. А теперь он заметался, бросился уговаривать друзей, писал письма, он оправдывался, он объяснял свой поступок то артистическим подъемом, то неожиданностью ситуации, то тем, что подчинился требованию хористов, ставших на колени, чтобы исхлопотать у царя повышения жалования…

Только теперь Шаляпин понял, что он натворил…

Но шло время, острота события сгладилась, и о нем, как это водится, стали забывать. Один за другим примирялись с Шаляпиным друзья и знакомые. Шаляпин был счастлив, когда к их числу присоединился Горький. Горький считал, что весь этот эпизод — результат бесхарактерности Шаляпина. Отчасти оно так и было. «Знаю я, — писал Горький, — что в душе ты честный человек, к холопству не способен, но ты нелепый русский человек и — много раз я говорил тебе это! — не знаешь своей настоящей цены, великой цены». Горький считал, что Шаляпина нельзя выдать монархистам и черносотенцам, надо сохранить его за демократией.

С Серовым же Шаляпин так и не восстановил отношения. Шаляпин очень тяжело переживал этот разрыв. Он Серову, как и другим друзьям, написал обстоятельное письмо, но ответа не получил.

Два раза после этого Шаляпин видел Серова.

В первый раз той же зимой, вскоре после события.

Серов ехал на извозчике вместе с Ульяновым. Навстречу пронесся лихач, заливались бубенцы, из-под копыт коней летел снег. Из саней послышалось:

— Антон!

Серов не ответил и как-то весь сжался и нахмурился.

— Кто это? — спросил Ульянов. Ему показалось, что Серов не расслышал голоса.

Только через несколько минут, показавшихся Ульянову очень долгими, Серов мрачно выдавил:

— Шаляпин.

Друзья и знакомые пытались примирить их, уговаривали Серова, даже упрекали его в излишнем пуризме, обвиняли в том, что он не понимает природы актера. Серов понимал природу актера. Не понимал он другого: отсутствия твердых убеждений и моральных устоев [99] . Себя стоящим на коленях он не мог себе представить, как не мог, вероятно, представить стоящими на коленях Чехова или Горького или таких актеров, как Станиславский, Ермолова, Ленский. Вести дискуссии по этому поводу он не желал.

— Пусть я придирчив, прямолинеен, — соглашался он, — пусть я ничего не понимаю в природе актера. Что делать! Я таким родился, другим быть не умею и на колени никогда ни перед кем не стану. Шаляпин поступил бессознательно, говорите вы, — хорошее оправдание, черт возьми! Да ведь Шаляпин-то, что ни говорите, не совсем дурак. Бывают моменты, когда надо кое-что соображать и быть сознательным!

Во второй раз Шаляпин увидел Серова через несколько месяцев в Париже, в театре.

У него мучительно заныло сердце, захотелось подойти к Серову, Валентину, Антону, пожать его руку, рассказать ему, что «бес попутал», согреться в тепле его честной дружбы.