Марк Копшицер - Валентин Серов

И Репин любуется своим учеником, какой у него сейчас хороший вид, как ладно сидит на его плотной фигуре новенький серый редингот, как обаятелен он с этой своей розой в зубах и как она идет к его белокурым волосам, к серым глазам и розовому, совсем как у юноши, цвету лица. И весь он какой-то розовый, холеный, в хорошем настроении. И как интересно загадочно он усмехается и хмыкает, когда речь заходит о его новой работе… Когда же, когда же?.. Репин в нетерпении. И наконец таинственный груз прибыл. Ну-ну, скорее, скорее… И вот…

«По мановению маленькой ручки Серова, — рассказывал потом Репин, — который вдруг представился мне страшно похожим на Наполеона I, рабочие мигом открыли крышку, и, как Венера из раковины, предстала „Ида Рубинштейн“. Мне казалось, что потолок нашего щепочного павильона обрушился на меня и придавил к земле… Я стоял с языком, прилипнувшим к гортани…

Наконец овладел кое-как собой и спросил, и сейчас же почувствовал, что спросил глупость, как идиот…

— А это чья работа? Антон, кто это?

— Да я же: портрет Иды Рубинштейн.

— Знаешь, — продолжал я как будто во сне, — если бы я не видел сейчас тебя и не слышал ясно твоего голоса, я бы не поверил.

Какой скверный день… Ах, поскорее бы уехать домой… Ничего уже мне не хотелось видеть; ни о чем я не мог говорить. Все стоял передо мной этот слабый холст большого художника.

Что это? Гальванизированный труп? Какой жесткий рисунок: сухой, безжизненный, неестественный; какая скверная линия спины… вытянутая рука, страдающая — совсем из другой оперы — голова!.. И зачем я это видел!.. Что это с Серовым???»

Репин охает, он горячится, он никак не может успокоиться: «Серов засушил все свои черты, довел до безжизненности; проводил по ним сухо много раз. И колорит серый, мертвый… труп, да, это гальванизированный труп…»

Репин не раз говорил: «Мой главный принцип в живописи: материя как таковая. Я всегда преследовал суть: тело так тело».

Что ж? Тоже верно. Но разве в искусстве одна истина, и разве любая истина раз и навсегда?

Ну да, конечно, материя как таковая… Сегодня материя как таковая, завтра материя как таковая, тридцать лет назад материя как таковая, и через тридцать лет тоже материя как таковая?! Гм-гм. Не скучно ли? Не однообразно ли?

Да полно, в этом ли реализм? Разве передать «материю», «тело» Иды Рубинштейн — это создать ее образ в той сложности, в той гармонии тела и духа, о какой он, Серов, мечтал? Разве не ясен характер Иды? Она актриса, декадентка, в ней живет дух богемы, она презирает условности… Нет, он прав, тысячу раз прав, что сделал ее именно такой. Ида Рубинштейн не могла, конечно, стать героиней ординарного портрета, какие сотни и сотни пишут ежегодно во всех странах. Пусть себе Репин доказывает что угодно. Если бы он сам взялся писать портрет Иды Рубинштейн в его обычной манере, это была бы одна из незаметнейших его работ. Кто может сказать, что серовская «Ида Рубинштейн» незаметный портрет в числе его даже лучших портретов! А ведь здесь на выставке висят портреты Орловой, Акимовой, Таманьо, Олив, Цетлин — все замечательные вещи. И в них соблюден репинский принцип «материя как таковая». А для Рубинштейн он не подходит.

Репин никогда не стал бы писать ее обнаженной, а если бы стал, то принцип «материя как таковая» привел бы его к тому, что это был бы этюд обнаженной натуры, несмотря на все его огромное искусство.

Но он не сделал бы этого, он просто не решил бы портрет так и, конечно, решил бы хуже.

Он очень хорошо умеет передать зримый мир, этот милый Илья Ефимович, с которым Серов связан всей своей жизнью. Серов улыбается. Он вспоминает, как в Милане — в той же Италии — была на выставке картина Репина «Дуэль». На ней был бличок. Ах, какой бличок! Восторг, а не бличок! Посетители думали, что это настоящее солнце отбросило зайчик на полотно, и были ошеломлены, убедившись, что этот солнечный зайчик создан кистью художника.

Это вам, конечно, не каждый сумеет.

Это не трюк. Это искусство.

Но не в этом задача реалиста. А он, Серов, — реалист. Только не нужно толковать это понятие слишком примитивно. Истинный реализм широк. Он может пользоваться любыми формальными средствами, чтобы передать всю глубину реального образа. Для Серова модернизм не цель, а средство создать определенный характер. В портрете — полное соответствие формы содержанию, а содержание — реалистично.

Репин слишком скор на слова. Он любит высказаться сразу же, по горячим следам, едва увидев. Потому он так часто попадает впросак. В искусстве это не годится. Здесь надо думать и думать, глядеть и глядеть.

А искусство Серова в этом отношении особенно характерно, и Репин знал это лучше кого бы то ни было. «Для меня это настоящий драгоценный камень, в который чем больше смотришь, больше погружаешься, больше любишь и дорожишь им…». Эти слова написаны Репиным об искусстве Серова в письме к Остроухову. Их можно было бы, зная переменчивость Репина, не принимать всерьез, тем более что написаны они под впечатлением болезни Серова в 1903 году и могли быть плодом именно этого самого впечатления, страха перед возможной потерей. Но эти же слова пишет Репин четыре года спустя — Цветкову, приобретшему серовский портрет Репина. «С приобретением этой вещицы Вы маху не дали, никогда не разочаруетесь, и чем больше вы будете смотреть на (я на свой счет не принимаю) портрет, тем более достоинств будете находить в нем; нужды нет, что фон оставлен с белыми просветами, — это ничего».

И еще через четыре года, уже после смерти Серова, в некрологе: «Для меня произведения Серова всегда были бесконечно притягательны, как самый чистый драгоценный камень. Смотришь — и глаз не оторвать. Чем больше смотришь, тем больше проникаешься наслаждением дивного созерцания, тем глубже проникает в душу его изящная песенка, полная жизненной правды и свободы».

Наконец, в воспоминаниях о Серове: «Искусство Серова подобно драгоценному камню: чем больше вглядываешься в него, тем глубже он затягивает вас в глубину своего очарования. Вот настоящий бриллиант. Сначала, может быть, вы не обратите внимания: предмет скромный, особенно по размерам, но стоит вам однажды испытать наслаждение от его чар — вы уже не забудете их».

Итак, одна и та же мысль, даже один и тот же образ, почти те же слова: в 1903, 1907, 1911 и 1912 годах. Это мнение истинное, десятки раз обдуманное.

Почему же Репин отступил от своего правила: долго вглядываться в работы Серова, прежде чем оценивать их? Его подвела, как всегда, запальчивость.

Ведь он же знал и тогда, что сказал год спустя: «Серов всегда так нов, правдив и художествен, что его надо знать, любить, и только тогда зритель поймет, оценит его и будет в больших барышах. Но для такого отношения надо быть исключительным любителем.