Марк Копшицер - Валентин Серов

Последние дни пребывания Серова в Париже были омрачены очень неприятным конфликтом с Бенуа.

Между старыми друзьями начались распри, обиды. Конфликты, которые раньше улаживались как-то сами собой, теперь, в этой обстановке добровольной эмиграции, стали обостряться.

Бенуа возненавидел Бакста. Скорее всего, это была зависть, ревность к успеху товарища. А успехом Бакст пользовался в те годы огромным. У него был исключительный талант театрального художника, он создавал блестящие постановки. В России его имя стали ставить рядом с именем Врубеля. Французы чуть ли не на руках его носили. Анри де Ренье, утонченнейший из французских писателей, назвал Бакста «Гюставом Моро балета».

А Бакст совершенно офранцузился и в дополнение к своей французской фамилии изменил имя на французский лад и даже подписываться стал по-французски: Leon Bakst.

Бенуа считал, что его несправедливо оттеснили на второе место. Он даже интриговал потихоньку против Бакста. Серову приходилось вмешиваться, чтобы восстановить справедливость. «Обращаюсь к тебе как к директору по художественной части русских балетов, — пишет он Бенуа. — Скажи, как же это действительно отменяется и „Синий бог“ и „Пери“ — а как же Ринальдо Гано? [103] Бакст, последний в большом огорчении, совсем в унынии — тем больше что ведь он, кажется, уже многое заготовил. Странное вообще ведение дела…».

Открытый скандал произошел из-за авторства балета «Шехеразада».

Одним из авторов — бесспорным — являлся Фокин, ставивший танцы, другим — Бакст. Бенуа воспротивился. Он считал вторым автором себя.

Решили провести расследование, установить кому все же принадлежит идея создания балета. Арбитром избрали Серова. Ему пришлось опрашивать свидетелей, знающих историю постановки, и он назвал имя Бакста как первого вдохновителя, давшего балету основную мысль.

Бенуа вспылил, накричал на Бакста, на Серова. Сцена была безобразной. Серов пробовал унять его, но Бенуа так разошелся, что все разговоры оказались бесполезными.

«Бедняга Бенуа — совсем истерическая женщина — не люблю, — пишет Серов жене. — Очень тяжело видеть сцены, которые пугают и отдаляют. Он совершенно не выносит Бакста. В чем тут дело — не знаю, уже не зависть ли к его славе (заслуженной) в Париже».

Серов не любил недомолвок и, не сумев объясниться с Бенуа устно, написал ему письмо по возвращении в гостиницу.

«Милый Шура.

Я все еще нахожусь под впечатлением твоего истерического припадка (или припадков).

Опасаясь нового взрыва, я не решился спросить тебя, почему ты тогда же бросил и мне следующие слова: „И ты, Серов, меня тоже возмущаешь“…

Будь добр — когда приедешь в Лугано, успокоишься и отдохнешь, напиши мне, в чем дело. Если это касательно „Шехеразады“, то есть авторства, то оно оказывается спорным. По мнению участников заседаний, на которых вырабатывалась „Шехеразада“, исключая Аргутинского и Фокина [104] (которого спрошу в Лондоне), Бакст имел право поставить свое имя под этим балетом, так как идея постановки этой вещи принадлежала ему и Дягилеву.

Разумеется, и твоего участия здесь было много.

На мой лично взгляд, тут налицо именно вся специфичность бакстовского искусства и изобретения, которая была тут как нельзя более у места.

Быть может, есть еще что-либо, за что ты столь его возненавидел, — но, во всяком случае, твоя брань по его адресу, до еврейства включительно, недостойна тебя и, между прочим, не к лицу тебе, столь по наружности похожему на еврея.

Да и не в еврействе тут дело.

Важна здесь эта сила ненависти, годами скопившаяся, — поражен и подавлен.

Наверно, Бенуа предпочел бы получить от кого-нибудь пощечину, чем это письмо, начинающееся словами «Милый Шура» и кончающееся — «Твой В. Серов».

(Любопытный факт. В 1917 году Сергей Эрнст, художественный критик, близкий «Миру искусства», написал монографию о Серове. Бенуа предоставил письма к нему Серова, чтобы они были помещены в приложении к книге; но этого письма там нет.)

В конце июня Серов вместе с балетом уехал в Лондон. Балет получил приглашение прибыть туда на празднества коронации короля Георга V.

Приглашения летели отовсюду, не только из Европы, но и из Америки.

Серов с гордостью пишет: «Дягилевские балеты имели громадный успех — смешно, право, — ведь уж который год он кормит парижан… Надо отдать справедливость, в настоящее время постановки дягилевские, думаю, лучшее театральное времяпрепровождение в смысле красивости. После него ничего нельзя смотреть в Париже. Уже теперь есть несколько попыток стать на дягилевскую точку в смысле постановки — но пока очень жалкие — да-да, пока мы, русские, впереди».

Серов отмечает в новом сезоне балет «Петрушка» молодого композитора Игоря Стравинского. «Это настоящий вклад в современную русскую музыку. Очень свежо, остро — ничего нет Римского-Корсакова, Дебюсси и т. д., совершенно самостоятельная вещь, остроумная, насмешливо-трогательная».

И вместе с тем Серов почувствовал в дягилевских постановках — так же как в январе того же года на выставке — еле заметные признаки вырождения. Новизна была исчерпана, шло повторение пройденного, обогащаемое роскошью. В балетном искусстве, как и в живописи, как и во всяком другом виде искусства, нужно беспрерывно идти вперед.

Искусство, лишенное движения вперед, развития, — умирает. Это Серов понимал хорошо, движение было одним из принципов его искусства.

«Разумеется, и балет на очереди к отходу, — пишет он, — но пока еще держится и продержится некоторое время, если Дягилеву удастся его еще реформировать».

Серов договаривается с Дягилевым, что в будущем году он сам будет писать декорации к новому балету Фокина «Дафнис и Хлоя».

«Мы ждали этого спектакля как откровения», — писал Бенуа после смерти Серова. Серов не дожил до следующего года. Он не дожил до наступившего очень скоро полного кризиса дягилевского предприятия, когда художественность была подменена пышностью и эффектностью и лишь талант Бенуа и Бакста спасал некоторые постановки.

В Лондоне серовский занавес имел большой успех. Серов был очень доволен своей поездкой в английскую столицу. Он побывал в музее Хогарта, ездил верхом в Гайд-Парке, смотрел состоявшийся по случаю коронации «Gala-спектакль» «с королем, раджами, магараджами».

Семья тем временем перебралась из Москвы в Ино, и Серов решил отправиться в Петербург морем: «Совершенно не в состоянии ехать через Германию. Совсем ее разлюбил».

Приехал он на дачу бодрый, точно зарядившийся весельем. Много смеялся, рассказывал о своих поездках.

Рассказывал между прочим, что влюбился в Париже в ослика, удивительно приятного: сам крошечный и огромные уши. Если бы не поездка в Лондон, обязательно привез бы его домой.