Марк Копшицер - Валентин Серов

— Ну, теперь мы к самому Рафаэлю подбираемся.

И действительно, когда смотришь, как естественно, без всякого напряжения, с классической красотой и классическим спокойствием вписан портрет в овал, невольно вспоминаешь рафаэлевскую «Мадонну в кресле».

А сама Генриетта Леопольдовна? Она все так же обаятельна, как четыре года назад, эта женщина с классически спокойным лицом, московская мадонна XX века. Конечно, у нее нет евангельской кротости. Она не святая. Она смертная женщина, только очень-очень красивая и к тому же светская. Она уверена в совершенстве своей красоты, находящейся сейчас в расцвете. Ее глаза кажутся то холодными, то задумчивыми; это какой-то особенный портрет, где меняется выражение глаз.

Серов был доволен. Он говорил:

— Нашел! Только теперь знаю, как надо работать!

И он сейчас же начал писать портрет Щербатовой. Опять классическая ясность длинных плавных линий. То же самое — в другой работе: «Диана и Актеон». Те же длинные плавные линии и вместе с тем формы тоже удлиненные, чем-то напоминающие боттичеллевскую Венеру.

Нет ли здесь связи с его «Идой Рубинштейн»? Не думал ли Серов именно в этой работе слить в единое целое все еще не соединенные достижения последних лет?

Сейчас сказать определенно невозможно. Можно лишь догадываться, ибо остались только эскизы, наброски замысла. Окончательная работа должна была быть на стене. Серов давно уже мечтал о фреске. И вот теперь представился удачный случай. Архитектор Жолтовский окончил постройку особняка, и хозяева — Носовы — захотели, чтобы каждая из комнат была расписана одним из современных художников. Серову досталась столовая.

Он работал с огромным увлечением. За короткий срок заполнил эскизами два больших альбома, рисовал и писал акварелью на отдельных листах. И вообще работал эти месяцы удивительно много и в самых различных направлениях.

Он упорно заглушал грызшую его тоску, заглушал всеми способами: работал над портретами, брал у какого-то иконописца уроки письма яичными красками, ездил в концерты, на вечера «Свободной эстетики». С какой-то особой силой, больше чем раньше, тянуло его к молодежи.

На предложение Ульянова поехать в театр немедленно отозвался:

— А будет весело? Ручаетесь?

И сам сейчас же собрался, поехал, и, кажется, с удовольствием смотрел в «Театре миниатюр» старые водевили.

По случаю дня рождения одного из детей устроил бал для молодежи.

У Серовых и раньше собирались дети: елки, дни рождения. Но маленькие гости побаивались хмурого Валентина Александровича. А теперь? Что с ним стало теперь? Он ласково улыбается. Приглашает танцевать. И как он танцует! Оказывается, этот хмурый и, казалось, неповоротливый человек такой отличный танцор, что никому из молодых за ним не угнаться. Как он несется в польке то со своей дочерью, то с ее подругами!

А какой маскарад! Сколько масок. Но он моментально всех угадывает, чего никому другому не удается. Оказывается, он все замечал, он отлично знает всех по походке, по каким-то характерным движениям. Какой удивительный человек скрывался в этом угрюмом Серове!

Он сам провожает всех до парадной двери, он помогает одеваться, приглашает приходить: скоро елка, будут шарады. Пожимает руки. Какая у него интересная рука, маленькая, широкая, с короткими пальцами, сильная и теплая.

Сейчас он выглядит довольным и спокойным. Надолго ли?

Вот новый приступ, и Серов опять угрюм и подавлен. Он пытается улыбнуться, но улыбка, как обычно в таких случаях, не получается. И он опять хмурится, надолго задумывается. Пожимает плечами, отвечая каким-то своим мыслям.

Странные изменения произошли в его характере. Он, такой молчаливый, стал первым заговаривать. Говорит мягко. Ласково смотрит на людей. Старается кого-то остановить движением руки, прикоснуться к кому-то. Этот жест так несвойствен его характеру. Что это он? Ищет опору в ком-то или с кем-то прощается?.. Или он хочет выплеснуть всю нежность, всю любовь к людям, которые он запирал в себе, не выпускал наружу, и только не знает, как это сделать, не привык к внешним проявлениям чувств?..

Кто-то в его присутствии роняет фразу:

— Я не жилец на этом свете.

И Серов сжимается весь, горбится, взгляд потухает. Значит, есть такой же страдалец, и совсем рядом.

А иногда он вдруг начинает говорить со злобой о людях, об интриганстве, о богачах, которые не хотят понять, поддержать молодежь, о непрочности дружбы.

И неожиданно хриплым голосом, с дрожью выкрикивает:

— Один… самый близкий мой друг… знаете кто? Недавно хотел… перегрызть мне горло!..

Это уж что-то совсем необычное.

Кто из друзей хотел «перегрызть ему горло»?

Лучший друг… Кто его лучший друг? Остроухов? Бенуа? Коровин? Репин? Матэ?

У него нет лучшего друга. У него много друзей, и каждый из них рад быть лучшим. И, конечно, никто никогда не собирался перегрызть ему горло.

Но и это проходит.

Он вспоминает, что сегодня воскресенье, у Станиславского репетиция «Гамлета».

На нескольких репетициях он уже был. Этот театр стал ему совершенно необходим, а то, что делает Станиславский, поразительно интересно. «Гамлет» решается очень необычно, очень современно — в ширмах. Прежних декораций нет. Приехал специально из Англии Гордон Крэг, самый крупный режиссер-шекспиролог. Они со Станиславским работают вместе; очень, очень интересно работают, умно работают.

Серов неизменный советчик по художественной части. Он просматривает костюмы, грим, обдумывает общую цветовую тональность каждой сцены. Он рад, что может помочь этим людям.

Зря Коровин стал морщиться, когда упоминают о Художественном театре, брюзжит: «Машинное творчество». Надо будет затащить его на генеральную репетицию «Гамлета» — когда она будет, недели через две? Пусть посмотрит, какое это «машинное творчество». Нет, это настоящее творчество. Умом человека, его сердцем, его талантом и чувством меры выверяется каждый шаг, каждый поворот, каждый тон, каждая тень от ширмы, каждый блик.

Все это очень ему близко. Близко во всех отношениях.

Идеи Крэга, за которые так горячо ухватился теперь Станиславский, были рождены благодаря танцу Дункан. Это она дала толчок, заставила мыслить в определенном направлении, в направлении предельного упрощения, экономии изобразительных средств при наибольшей выразительности и характерности. Она заставила думать о заимствовании принципов античного театра.

Но не эти ли принципы Дункан создали современный балет, то, чем он, Серов, жил последние годы, то, что помогло ему понять современное искусство и древнее искусство и, слив их, сделать и «Европу» и «Иду Рубинштейн»…

Опять все вело к одному. Наблюдая работу Станиславского, беседуя с ним, Серов лишний раз убеждался в правильности пути, на который он вступил, в общности пути передовых художников, артистов, всех людей искусства. Ту же мысль высказывал Станиславский [106] .