Марк Копшицер - Валентин Серов

День был солнечный, необыкновенно яркий, из окон гостиной был виден Архивный сад с пирамидальными тополями, белыми от инея. На углу стоял, как всегда, извозчик, шли люди — взрослые, дети, шли мимо дома, занятые своими делами и мыслями. Я смотрела в окно и не могла поверить случившемуся.

Как, неужели так, так быстро и так просто может кончиться жизнь?

Папа писал по утрам, как я уже говорила, портрет Щербатовой. Если почему-либо сеанс отменялся, посылался в соседний дом к телефону брат Юра (у нас телефона не было), который обыкновенно говорил: „Папа извиняется, он не может сегодня быть“.

5 декабря Юра был послан к телефону и растерянно начал свою обычную фразу: „Папа извиняется, он не может прийти“. В ответ на какой-то вопрос в телефон, помолчав, он вымолвил: „Он умер“.

Минут через двадцать приехал Щербатов, большой, высокий мужчина. Быстрыми шагами пройдя по коридору, он вошел в спальню и рухнул на колени перед кроватью, на которой лежал папа.

Страшная весть быстро разнеслась по Москве. Стали приходить друзья, знакомые. Помню Николая Васильевича Досекина; он стоял в спальне молча, не спуская глаз с папы, лицо его выражало любовь и какую-то необыкновенную нежность. Стоял он тихо, слезы так и текли у него по щекам, по пиджаку.

Всю ночь раздавались звонки — это приходили телеграммы, одна за другой.

День похорон. Весь кабинет и гостиная заставлены венками. Венков из живых цветов такое множество, что их ставили в кабинете один на другой до самого потолка. Комната была как бы в густой, душистой раме. На мольберте — эскиз углем — „Диана и Актеон“. На столе — стакан с водой, чуть розоватой, с акварельной кистью в нем. Кругом — листки с рисунками, акварели, альбомчики.

Множество народу.

Мама беспокоится, чтобы дети были тепло одеты, — на улице сильный мороз.

Она еще не осознала всю глубину постигшего ее горя.

Через несколько месяцев после папиной смерти мама заболела тяжелой формой базедовой болезни, которая чуть не унесла ее в могилу.

На похороны приехали из Петербурга Бенуа, Добужинский, Василий Васильевич Матэ.

Добужинский стоит, держа в руках букет белых, холодных лилий. Бенуа какой-то маленький, серый, весь съежившийся, как от боли. Раздаются последние слова панихиды — среди присутствующих движение. Пахнуло холодным воздухом: это открыли настежь парадную дверь.

К гробу подходят и поднимают его на руки Виктор Васнецов, Остроухов, Матэ и Коровин…

В коридоре, на криво стоящем стуле, не замечая суетящихся, мелькающих мимо него людей, одетый в шубу, сидит Философов, папин друг, только что приехавший из Петербурга. Он горько плачет. В его опущенной почти до пола руке — ветка сирени… [108] ».

«Когда траурная процессия подошла к Третьяковской галерее, где была отслужена лития, Илье Семеновичу сделалось плохо с сердцем; ему пришлось остаться в галерее, и на кладбище он быть не смог».

Никогда смерть художника не воспринималась в России так трагично, как смерть Серова. Обычно такой «привилегией» пользовались писатели. Как национальное бедствие воспринималась в России смерть Пушкина, Некрасова, Достоевского, Тургенева, Чехова, Толстого.

С художниками такого не бывало.

Одиноким в психиатрической больнице умер Федотов. Незаметно вдали от родины прошла смерть некогда блиставшего славой Кипренского. Брюллов, перед которым Пушкин преклонял колени, разделил его участь. Трагична смерть непризнанного Иванова. Смерть Левитана и Врубеля была оплакана лишь немногими истинно любившими искусство людьми.

Но Серов… Что это такое? Почему такая бездна скорби, столько неподдельного горя всего художественного мира? Его оплакивали и как художника и как человека. Что влекло людей к этому суровому, хмурому, подчас резкому человеку?

Что влекло их к его искусству, такому, казалось бы, рассудочному и холодному? Почему именно к нему тянулось столько сердец — от старого учителя Чистякова до студента Академии или училища?

Не потому ли, что оболочку суровости мудрая природа дала человеку и художнику Валентину Серову, чтобы охранить его слишком нежное, слишком человеколюбивое сердце, которое все же не выдержало, надорвалось? Не потому ли одинаково скорбят такие разные люди, как Горький и Философов, Репин и Бенуа, Остроухов и Матэ, Шаляпин и Мамонтов, Коровин и Брюсов, художники-демократы и художники-эстеты?..

Дело не в хвалебных статьях, где Серова ставили рядом с Тицианом, Хальсом, Рубенсом, Тинторетто, Веласкесом и даже с Рембрандтом, — ведь эти статьи принадлежали перу Бенуа, Репина, Брюсова. И конечно же, дело не в потоке некрологов, на которые обычно не скупятся газеты (даже «Новое время» поместило приличествующий случаю некролог). «Что другое, а хоронят у нас в России преотлично, и любят», — сказал незадолго до смерти Серов.

Дело не во всей этой газетной и журнальной трескотне, а в той истинной скорби, которая охватила всех, кто знал Серова.

Коровин, легкомысленнейший Костя Коровин, отказался от своего юбилея (в том году ему исполнилось пятьдесят лет). Он был подавлен случившимся. Он говорил: «Со смертью Антоши от меня навсегда ушла надежда, что я не одинок, что у меня есть душевная опора». Он долго после этого ничего не мог писать, кисть выпадала из рук, и глаза заплывали слезами. «Горькая моя судьба, — говорил он сокрушенно, — похоронить Левитана, Врубеля, а теперь Серова».

Лучше всего настроение тех дней передано, кажется, в статье Рериха.

«Бывают смерти, в которые не веришь. Петербург не поверил смерти Серова. Целый день звонили. Целый день спрашивали. Целый день требовали опровержений. Не хотели признать ужасного, непоправимого…

Как об умершем просто нельзя говорить о В. А. Поймите, ведь до чего бесконечно нужен он нашему искусству. Если еще не понимаете, то скоро поймете».

Поняли, конечно, все поняли.

Когда сейчас читаешь переписку художников или писателей того времени, воспоминания людей, в какой-то хотя бы мере связанных с искусством, то каждый раз чувствуешь, какой острой болью отозвалась в сердцах смерть Серова. Замечания об этом разбросаны во множестве книг; их встречаешь там, где никак не ожидал.

Это событие даже ускорило смерть ученика Серова — Никифорова. Минченков рассказывает, что Никифоров узнал о смерти Серова, возвращаясь больным из-за границы. Эта весть окончательно подкосила его, он слег и умер вскоре после смерти Серова.

Серов умер в расцвете своего таланта — это отмечали все. Но Серов находился на пороге какого-то великого открытия, необыкновенного взлета. Надо понять искусство Серова, чтобы убедиться в этом.

Серов был великим мастером синтеза. Он осваивал различные стили и находил форму, в которой они соединялись совершенно органично. Ему предстояло объединить то разнородное, что он создал за последние годы, с тем, что принадлежало ему издавна и что он, конечно, никогда не забывал и не оставлял.