Марк Копшицер - Валентин Серов

Но Шаляпин не сделал этого. Он испугался. Испугался холодного осуждающего взгляда этих когда-то так дружески глядевших серых глаз.

И он ушел на галерку и просидел там до конца спектакля, чтобы не столкнуться с Серовым.

В своих воспоминаниях Шаляпин ругательски ругает всех, кто нападал на него за этот поступок: безвестных студентов, журналистов, писателя Амфитеатрова. Лишь о Серове он говорит вскользь, сквозь зубы и с чувством затаенной боли.

В январе 1911 года Серов уехал в Петербург дописывать портрет Орловой, начатый год назад. В дом Орловых приходили Бенуа, граф Дмитрий Иванович Толстой, хвалили портрет, называли его шедевром, утверждали, что это лучшая картина, написанная Серовым. Толстой — товарищ управляющего Музеем Александра III — в шутку просил Орлову отдать портрет в музей. Княгиня улыбалась загадочно. Она была недовольна портретом и чуточку недовольна собой. В конце концов, это было честолюбием и острым ощущением — писаться у Серова. Как будто бы тебя раздевают на людях.

Но когда она увидела, как раздел ее Серов, ей стало не по себе. Но тем более прилежно она позировала — нельзя же показать свое недовольство тем, что портрет вышел так удачно, и еще нельзя подать виду, что ты знаешь о том, что обнажена. Лучше играть роль голого короля.

Она едва примостилась на краешке стула. Ей всегда некогда. У нее дела. Дела светской дамы. Вот сейчас она встанет и уедет прямиком в Париж, из Парижа в Москву, а то, может быть, в Лондон или в Рим. Ее не поймаешь. В прошлом году Серов думал, что она в Биаррице, а она уже была в Париже. А может быть, в Венеции. Что она там делала? А ничего!.. Проживала наследство Белосельских-Белозерских и Орловых. Прожигала жизнь. Это тоже надо уметь. Она умеет. Сколько в ней шика, в позе, в повороте головы! Как сидит на ней платье! Кажется — одно движение плечами, и оно соскользнет. А лицо… Сколько в нем спеси и надменности!

Этот портрет из тех серовских портретов, что граничат с карикатурой.

Обычно к женщинам Серов благоволил. Мужчины — другое дело. С ними он не церемонился. Обаятельные мужские портреты — редкость, и почти все они написаны в первые годы творчества. Обаятельные образы женщин он создавал всю жизнь. Не далее как в прошлом году были написаны портреты Грюнберг или хотя бы той же младшей Цетлин. Серову не раз, конечно, приходилось писать портреты женщин, которым он не симпатизировал. Но ни один из них не стал таким злым, как портрет Орловой.

Интересная подробность. В портрете Орловой, как и в первом серовском портрете — Веруши Мамонтовой, тот же формальный прием: обрезанные рамой предметы. Но если в портрете Веруши эти обрезанные рамой предметы наводят на мысль о продолжающемся за картиной мире вещей и о мире приятных людей, которые связаны с этими вещами, то здесь впечатление противоположное. Столик с вазой одиноко стоит у стены. У другой стены так же одиноко стоит стул. Никто не подойдет к столику, который ни для чего не предназначен, и никто не сядет на стул, который ни для кого не предназначен. В вещах нет жизни. Так же как во всей комнате. Висит несколько старых картин в дорогих рамах. На картины никто не смотрит. Сама хозяйка сидит посреди комнаты на отлете. В комнате роскошь, холод, пустота.

Орлова, в общем, правильно поняла портрет и, возможно, чтобы подчеркнуть свое безразличие к тому, как она изображена и что будут говорить о ней, и одновременно выразить недовольство этим изображением, уступила в конце концов просьбам Толстого — отдала портрет в музей [100] .

Воодушевившись успехом, Толстой решил сделать еще одно приобретение для музея — портрет Иды Рубинштейн. Портрет оставался пока в Париже и в мае должен был быть доставлен в Рим на Всемирную выставку. Толстой был назначен генеральным комиссаром ее русского отдела. Он, конечно, знал, что это за вещь, знал от Бенуа, а возможно, и сам был в Париже, и Серов показывал ему картину — Дмитрий Иванович Толстой был из тех людей, к которым Серов относился с уважением и доверием. Окончательно покупка, однако, была совершена позднее, в июне того же года, в Париже. За портрет Серов получил четыре тысячи рублей.

Получив деньги за портрет Орловой, Серов в апреле укатил с женой в Рим на Всемирную выставку.

Он почти не жил теперь с семьей. Это отчасти было к лучшему, меньше приходилось думать о себе. Он мечется, мечется, совсем как Орлова. Из Биаррица в Париж, из Парижа в Петербург, из Петербурга в Рим. И вот уже он совсем привык: «В Париж, Рим, приезжаю почти как в Москву и Петербург».

Еще бы! Уже не бедным родственником, на взятые в долг деньги приезжает он на Всемирную выставку, не робким и восторженным почитателем Бастьен-Лепажа. Он приезжает хозяином. Да-с, хозяином. Он признан всем миром, свидетельством чему — заказ Уффици. Ему передан факел, зажженный великим Санцио, олицетворением итальянского гения.

Но не собственная слава занимает сейчас Серова. Он хочет прославить молодое русское искусство, которое начало триумфальное шествие по Европе.

Ему предоставляют на выставке целый зал, но он не хочет выставляться среди академиков. Он хочет быть в компании молодых, здесь ему по себе. «Со своей стороны я могу потесниться и отдать петербургской группе часть своего пространства — и будет хорошо», — пишет он Д. И. Толстому. «Хочу Вам, граф, сделать одно предложение: — не послать ли Вам ваше личное приглашение, вроде того, которое было Вами послано Малявину, мне и еще кому — не помню, и таким художникам, как: Бакст, Бенуа, Билибин, Головин, Грабарь, Добужинский, Коровин, Крымов, Кустодиев, Лансере, Малютин, Остроумова, Петров-Водкин, Рерих, Сапунов, Сомов, Стеллецкий, Яремич, Щербов, Юон», — это все те, кто опередил его в Париже пять лет назад.

Однако сам Серов хочет во всем этом предприятии остаться в тени — он не хочет быть вторым Дягилевым. Он художник. Устраивают пусть другие. И поэтому он прибавляет: «Письмо это (список) составляет секрет изобретателя».

Впрочем, у него есть еще один секрет — «Ида Рубинштейн». Он еще потягается с молодыми. Он с нетерпением ждет соревнования. Как-то ее примут, его «Иду»? Любопытно, очень любопытно!

Он живет взахлеб, окружающие даже удивляются. Он поселяется с Ольгой Федоровной в самом дорогом отеле, он весел, шутит, он гуляет по Риму, увертывается от Бенуа: тот все хочет его сфотографировать, а он прячется то за жену, то за прохожих, то за самого Бенуа.

Он мирно беседует с Репиным (Репину, так же как и ему, отвели отдельный зал, «спальное купе», как выразился привыкший к поездкам Серов). Он готов забыть прошлогодний спор с Репиным из-за дел Третьяковской галереи. Он знает искренность и любовь к нему старика, и его запальчивость, и взбалмошность, и юношескую способность горячиться по любому поводу, и другую — до смешного редкую способность с пеной у рта отвергать то, что вчера отстаивал. Но как-то Репин встретит его «Иду»? Вот вопрос! Вопрос вопросов!