Виталий Коротич - Застолье в застой

Интеллигентские воздыхания никому не нужны. Ленин уточняет: «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть». Что хотим, то и воротим!..

Соученик Ленина по симбирской гимназии, поруководивший Временным правительством, которое ленинцы свергли, Александр Керенский писал, вспоминая события того времени: «В один поток слилась стихия революции и стихия разложения и шкурничества». Годы революционных разборок залегли в документах и мемуарной литературе кровавыми пластами, где много стреляют и мало живут по-человечески. Помню, как полвека назад я почти с недоверием читал воспоминания советского писателя Валентина Катаева о Дерибасовской, центральной улице родной его Одессы последних предреволюционных лет, где «духовой оркестр играл волшебно-печальный вальс, и такты, которые мягко отбивал пыхтящий турецкий барабан, улетали за пределы катка, отдаваясь в бриллиантово освещенных витринах Дерибасовской. И в душе моей было нечто такое щемящее, что я готов был заплакать от счастья». Неужели об этих же местах рассказывает будущий нобелевский лауреат Иван Бунин? Он едет по той же Дерибасовской, но уже в первые послеоктябрьские годы и наблюдает, как проспект «затоплен серой толпой, солдатней в шинелях навскидку, неработающими рабочими, гулящей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и всем, всем, всем. А на тротуарах сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой навозный лед, горы и ухабы. На полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили многие мужики с бородами:

— Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит.

Я спросил:

— Так что же делать?

— Делать? — сказал он. — Делать теперь нечего. Теперь шабаш…»

Все это не так просто, но жизнь сломалась на удивление быстро. Листаю книгу о правилах поведения в обществе, изданную у нас сто пятнадцать лет тому назад, и в первой же главе утыкаюсь во фразу, которая связывает репутацию страны и отдельных ее представителей с признаками давно забытыми, с тем, как люди разговаривают, ведут себя за столом, едят и пьют. «У приличного общества есть своя грамматика, свой язык, свой кодекс… Светский этикет европейских народов основан на благовоспитанности, которая имеет широкое и серьезное значение». Странно выглядевшая в советских условиях книга сообщает, как правильно общаться за столом с соседями справа и слева, и напоминает, что при каждой перемене вин надо пить из соответствующей рюмки или бокала. Авторы книги и вообразить не могли, что вскоре будут у нас руководители государства, хлещущие водку из стаканов, смеха ради (гы-гы!) подкладывающие друг другу торты на стулья и проводящие правительственные балы под гармошку (на кремлевском приеме для лучших женщин страны в 1935 году на гармошке играл маршал Буденный, пели частушки, а когда завели патефон с фокстротами, Сталин велел «прекратить эту пошлость»)…

…Помните, как в «Двенадцати стульях» Остап Бендер, герой, порожденный советским временем, верящий в его будущее («Батистовые портянки будем носить, крем Марго кушать!») и уже ощутивший свое могущество, всласть издевается над дворянином Воробьяниновым и священнослужителем отцом Федором, представителями некогда авторитетных сословий разрушенного революцией мира. Новые хозяева жизни шли в социализм с новыми манерами, сметая с дороги «наследие проклятого прошлого». Начинался новый век…

Мне не хочется верить злой иронии одного западного политолога, который на вопрос о том, сколько времени займет возрождение цивилизованного бытия в бывшей Советской стране, ответил: «То есть вы хотите знать, через какое время уха может снова стать аквариумом?»

…Век социальных экспериментов все-таки завершился. Три разновидности социализма: наш, то есть марксистско-ленинский, немецкий, то есть национал-социалистический, и европейская социал-демократия — осуществляли в XX столетии свои проекты на всю катушку, не стесняясь в средствах. Наш вариант существовал лет семьдесят, нацистско-фашистский — лет двадцать, а европейские социал-демократы приходили к власти то там то сям на несколько лет и быстро этой власти лишались, поскольку народ отказывал им в доверии. Самое главное, что обеспечило провал социалистического эксперимента, — ни в одной стране, возглавленной социалистами разных модификаций, жизнь не стала заметно лучше, а в Германии и у нас были к тому же черные годы бесправия и террора. Постиндустриальное общество, в которое мир входит сегодня, оглядывается на страшный опыт социальных фантазий и демагогии и все больше устремлено к здравому смыслу. «Социализм», «капитализм» — эти термины мало что означают в чистом виде; элементы социализма не погубили Швецию, а капитализм не сделал Колумбию процветающей…

Когда американские студенты допытывались у меня, чем плохи идеи коммунизма (нас учили — это самая благословенная стадия социалистического развития), я отвечал им, что идеи вовсе не плохи, даже замечательны. Все дело в том, что при попытке их осуществления были застрелены миллионы людей, еще миллионы уморены голодом и замучены в концлагерях. Я не считаю, что такую цену можно платить даже за райскую жизнь. Тем более что раем у нас и не запахло. Произошли чудовищные утраты национальных элит, лучших умов и древних родов, воплощавших непрерывность и благородство национальной истории. Взамен изгнанных и уничтоженных у нас так и не появились новые Бунины и Рахманиновы, Хвылевые и Курбасы, Стравинские и Шаляпины, Павловы и Нижинские. Как позже писал Владимир Нарбут: «Нагайками не выбьешь «Войну и мир»…» Потери в элитах невосполнимы, и никакие обещания социальных фантазеров не заменят перемолотых ими судеб.

Корней Чуковский, пытаясь понять происходящие процессы, обращается к классикам, перелистывает Льва Толстого: «Читая «Анну Каренину», я вдруг почувствовал, что это — уже старинный роман. Когда я читал его прежде, это был современный роман, а теперь это произведение древней культуры… Теперь — в эпоху советских девиц, Балтфлота, комиссарш, милиционерш, кондукторш — те формы любви, ревности, измены, брака, которые изображаются Толстым, кажутся допотопными». А чего мудрить? В сентябре 1918 года развод был упрощен, а церковные браки запрещены. Александра Коллонтай, заправлявшая у большевиков в этой сфере, указывала: «Семья перестала быть необходимой. Она не нужна государству, ибо отвлекает женщин от полезного обществу труда, не нужна членам семьи, ибо воспитание детей берет на себя государство». Николай Бухарин уточнял: «Ребенок принадлежит обществу, в котором он родился, а не своим родителям» (надо отдать должное «бухарчику» — в личном плане его предсказание сбылось; после расстрела Бухарина его сыну присвоили фамилию матери, Ларин, и отправили его в концлагерь, где Ларин просидел до «реабилитанса» 50-х годов).