Михаил Хлюстов - Ученые досуги Наф-Нафа

Необходимо пройти все ступени, приобщиться ко всему, прежде всего к древнему цеховому духу что и есть «дух древности». Самому стать частью этой древности. Только на склоне лет доказав тысячу раз свою профпригодность получаешь из рук академиков «право на творчество», когда творить уже особенно не хочется. Мастер встает на место выпавшего от ветхости куска мозаики, и картина вроде бы остается прежней. Заменивший умершего новый мастер становится главным творением традиции. Культура воспроизводится но ничего не меняется. И ей не надо меняться столетия назад достигшей совершенства, и изменяться не должна, лишь обязана оставаться «живой» (воплощенной в мастере) и насыщать собой все остальное.

Насыщать за счет этого Мира. Подобная система сложилась более четырех веков назад и никакие пертурбации современности ее не смогли поколебать. Первая туристическая Мекка западного мира в пору своего расцвета описанная Вольтером в «Кандиде»: карнавальный рай любви, манифестация творческой свободы, праздника искусств. Система динамичная, суть которой насыщение собственным культурным наследием всего остального мира. Вечное клише, эталон, матрица штампующая оттиски великой культуры.

В том величие сего грандиозного «печатного станка». Культура вещь хрупкая. Много ли остается даже от самых великих мастеров? Крупицы, рассеянные по миру. Что можно увидеть из наследства прошлых блистательных веков если вчерашние отживало, становясь архаикой рушилось, выкидывалось на свалку, безжалостно разрушалось в бессчетных войнах, сгорало в пожарах дворцов и музеев, воровалось и навсегда исчезало в частных собраниях?

Осталось всего несколько городов: Вена, Прага, Венеция. При желании можно назвать еще десяток поменьше, но суть от этого не переменится. Старая культура растворяется в коктейлях новых времен, возможно и вкусных, и манящих запахами, и пьянящих. Но что новомодные коктейли по сравнению со старым выдержанным вином из почерневших от времени бочек? Как в хорошем коньяке в древней культуре смешаны десятки коньячных спиртов, отборный купаж выстоян, насыщен, пропитан вековым ароматом. Его пьют маленькими глотками смакуя каждую молекулу, не торопясь, придаваясь гамме чувств, ассоциаций, аллюзий. Так и картины старых мастеров в музеях словно бочки в покрытом патиной благородной плесени винном погребе. Полотен сотни, каждая достойна отдельного музея, зрительного зала похожего на комнату для медитаций.

Венеция как старое коллекционное вино [76] Коллекционное вино служит не только для услады гурманов, но является эталоном для поддержания марки данного сорта вина, для сравнения купажа нового урожая с образцами прошлых лет. одаривает вкусом и ароматом прошлых эпох всё новоё, устраивает скороспелым шедеврам испытание вечностью. Здесь, сразу на месте лишний раз доказывая что все нынешние гении стоят на плечах гигантов прошлого. Что будущее не несущее на себе печать, оттиск матрицы великой культуры обязано будет все начинать с варварства.

Как старое вино с годами становится все тоньше и изысканней, так и город древностей делается все ценней век от века. Превращаясь в раритет, где не то что любой дом или мостик, но каждый камень оценивается подстать драгоценности как нерушимая часть матрицы культуры. Тронуть что-то, сломать чтобы построить новое невозможно. Здесь все ценно вечностью. Не удивительно, что город взявший на себя миссию хранить вечные духовные ценности, сам превращается в вечность, в неразрушимый монолит города — идеала. Из современности ей досталась бетонная коробка морского вокзала и огромный асфальтовый прямоугольник Isola Novo [77] (ит.) Новый остров , от имперского натиска фашизма — монолит вокзала железнодорожного похожего на расплющенный наконечник стрелы-дамбы, ударившийся о гранит древности. Замереть в древностях удел всякой Академии, всякой культурной столицы поднявшей флаг традиции.

Многие в юбилей Бродского, признаваясь в любви к поэту, в свою очередь влюбленного в Венецию, поскольку возрос в городе устроенном по подобию Амстердама — «Северной Венеции», говорили о часто встречающейся метафизической тяге российского поэтического гения именно к Венеции. Когда метафизический вектор совпадает с настроением, со светлой печалью, поэтической музой меланхолии лучше Земли евангелиста Марка не найти. В данном случае настроение некромантии: умирающий город, умерший поэт, кладбище Сан Микеле: Бродский, Стравинский, Дягилев. На глубине «каналов времени» обнаруживается застывший страх. Страх забвения. Ибо Венеция соревнуется не со смертью как таковой, но со страхом утраты памяти, своеобразным старческим маразмом давно существующей культуры. Но память и есть застывшее Время, в том числе «время застывшее в камне». В том парадокс: основная характеристика времени — бег, «ток времен», потому канал с черными гондолами становится метафорой и лодки Хорона, и рекой забвения, и связующей артерией прошлого и настоящего и еще бог весть чем. Медленно текущие воды каналов под ногами стоящих на бесчисленных мостиках туристов становятся черным зеркалом времен и если в них отражается голубое полуденное небо (по иной метафоре делающее всех венецианцев «небожителями» у которых небо не только над головой но и под ногами), то небо это черно, и на нем в ясный день можно увидеть звезды. Во всяком случае так считается, поскольку каналы до сих пор служат одному из своих первоначальных предназначений — канализации.

Венеция, сопротивляясь бегу времени, становится метафорой самой себе — борется с бегом времени подменяя смерть бесконечно растянутым «умиранием», обращаясь в медленно распадающуюся мумию, в безнадежно больного гения на смертном одре, пережившего всех своих розовощеких наследников.

«Столетиями умирающий город» оборачивается хитрой приманкой для туристов. «Мы последние видевшие Венецию. Скоро ее не станет…», — читаешь отзывы литераторов последних 200 лет. А все стоит старушка, пудрится и веселится, пропуская через себя в год миллионы счастливчиков, тешащих себя иллюзиями, что они предпоследние кто застал «еще ту — старую Венецию».

Сознанию активно созидающему, кипящему энергией более близок миф о Париже. О веселой Богеме. Столице искусства, творческой лаборатории мира. Хотя теперь это только миф. Современный Париж превратился в музей недавней культурной славы, и никого из великих в кафе на Монмартре или на Монпарнасе уже не встретишь. Все автографы мастодонтов на стенах кафе старательно забраны под стекло, сами метры в Париж наезжают редко. Миф…

Еще сосем недавно по историческим и по человеческим меркам все кипело. Вскормленный Версалем (в терминологии автора «Москвой» — устойчивым понятием государственного искусства времен социалистического реализма) с неудержимой тягой к имперской роскоши, Париж сделался «жилищем славных муз». Революция вновь обратившаяся Империей внесла свой подтекст: чтоб оказаться впереди планеты всей, чтоб родился очередной ампир время от времени надо устраивать переворот.