Владимир Немирович-Данченко - Избранные письма. Том 2

Увы, ни Самаровой, ни Артема. Оба неспособны работать. За Самарову будет Павлова[225]. Уже занимаюсь с нею

Кончили мы сезон, сделав 175 спектаклей, 445 042 р. 10 коп.

«Ставрогин» 31 [раз] — 79 976,90

«Хозяйка гостиницы» 23 – 67 455

«У жизни в лапах» 22 – 62 701

Тургенев 20 – 56 275,10

Мольер 18 – 37 935

«Мысль» 8 – 27 786

«Вишневый сад» 16 – 34 653,90

{121}«У царских врат» 9 – 20 379,90

«Синяя птица» 12 – 20 320,70

«Три сестры» 9 – 20 207,10

«Гамлет» 6 – 14 716,70

Сборный 1 – 26 34,70 (благотоврительный).

«Хозяйку» играли два раза в будни днем и сделали полные сборы по вечерним ценам.

На круг больше 2 500 р.!

В Петербурге объявили 10 абонементов и цены повысили.

Все абонементы были покрыты. Внеабонементные вечерние тоже все полны. Один Мольер и здесь надул.

Однако здесь Станиславский прихворнул животиком, и два спектакля сорвались. На одном потеряли 1 600 р., на другом 700.

Все-таки надеемся, наперекор всем стихиям, взять что надо, то есть 1/ 3 паевого капитала. Авось доберем.

«Мысль», конечно, изругали. Как пьесу, наполовину заслуженно. Не очень-то я ведь ее хотел. Да очень уж было удобно.

Заняты Леонидов, Барановская и Берсенев, да в крохотной роли Лужский[226]. А то все сотрудники.

Леонидов имел громадный успех. В особенности в самом театре.

Здесь нас, как водится, ругают. Говорят, больше, чем когда-нибудь. Я мало читаю.

Будущий сезон решили открывать «Горем от ума». Потом «Смерть Пазухина» и «Коварство и любовь».

К концу сезона, может быть, успеем еще пьесу Сургучева «Осенние скрипки»[227].

Сезон короткий.

До свидания в Киеве. Обнимаю тебя и Любовь Васильевну.

Твой В. Немирович-Данченко

{122} 296. А. М. Горькому[228]

7 июня 1914 г. Москва

Телеграмма

Вашу телеграмму передам театру. Спешу поблагодарить Вас и Марию Федоровну от театра, с убеждением в самых искренних его желаниях Вам здоровья и спокойствия и неразрывности нашей духовной связи[229].

Немирович-Данченко

297. З. Н. Гиппиус[230]

22 августа 1914 г. Москва

22 авг. 1914 г.

Многоуважаемая Зинаида Николаевна.

К. С. Станиславского ждем в Москву около половины сентября. Тем не менее я, вероятно, начну репетиции «Зеленого кольца»[231]. Как раз сегодня собираю для этого участвующих. Соответственно с этим я вскоре извещу Вас, когда нам понадобится Ваше участие. Из письма к Дмитрию Сергеевичу Вы узнаете, что несколько позднее мы приступим к репетициям его пьесы[232]. В течение полутора месяцев мы думаем настолько приготовить эти пьесы, чтобы, когда представится хорошая возможность играть, для генеральной репетиции оставалась только постановочная часть.

Может быть, мы начнем сезон старым репертуаром, может быть, новой постановкой — это все еще пока не решено. О ходе работ буду Вам писать.

Крепко жму Вашу руку

В. Немирович-Данченко

298. Н. Г. Александрову[233]

5 ноября 1914 г. Москва

5 ноября 1914 г.

Многоуважаемый Николай Григорьевич!

Я втройне сожалею о случившемся. Во-первых, так выходить из себя вообще скверно — в этом моя вина перед самим собой. Во-вторых, я во все минуты негодования считал {123}Вас и по Вашему таланту, и по добросовестности Вашей — в первом ряду деятелей театра. А вместе с тем привык глубоко уважать Вас. Тем непростительнее для меня, что я не сдержал своих истрепанных нервов.

И наконец, в такое время, как переживаемое всеми нами[234], следует особенно дорожить связью с людьми, достойными уважения, и беречь эту связь…

И хотя я продолжаю считать, что был вызван на вспышку негодования, тем не менее охотно и чистосердечно извиняюсь перед Вами.

Если Вам нужно, я могу повторить извинение в присутствии тех людей, которые были вчера.

Вл. Немирович-Данченко

299. К. С. Станиславскому[235]

10 ноября 1914 г. Москва

Многоуважаемый Константин Сергеевич!

Я вчера вечером занимался с Москвиным[236] и потому мог посмотреть только 3‑е и 4‑е действие «Трех сестер».

Позволяю себе обратить Ваше самое серьезное внимание на необычайное недоразумение, происходящее между Вашими требованиями и данными театра.

Право же, Константин Сергеевич, если Вы ищете истины , настоящей истины, то Вам есть над чем подумать, очень подумать. Иначе истиною Вам будет казаться только то, что в поле Вашего зрения, не лишенного подчас шор.

Вчера я находился в состоянии исключительного удивления от разницы между тем, что Вы мне предсказывали о «Трех сестрах» и что я увидел. И вот до сего часа все время думаю, т. е. даже среди ночи…

Это было одно из самых великолепных исполнений нашего театра.

Прежде всего я застал на редкость живую связь сцены с театральной залой. Не было ни одной, самой маленькой мелочи, на которую зала не реагировала бы.

{124}Потом — правда, на этот раз особенно, — все исполнители, все без исключения, — может быть, Вы сами меньше других, — были так трепетны , как это бывает очень редко. Но главное, что я хочу сказать и к чему пишу это письмо, исполнение было идеалом того, к чему, по моему пониманию, стремится вся Ваша так называемая система.

Вот что заставляет меня думать со вчерашнего вечера! Или я решительно ничего не понимаю в Вашей системе, или (послушайте, пожалуйста) Вы сами так зарылись в путях , что потеряли цель .

Не меняете ли Вы роль пророка на роль жреца? В путях к исканию бога забываете его самого, потому что заняты исключительно обрядностями. А когда бог нечаянно для Вас очутился около, — потому что он вездесущ и его пути неисповедимы, то Вы и не замечаете его, не чувствуете. Утрачивая душевное или духовное чутье пророка, жрец приемлет только то, что согласно с установленным им ритуалом.

1. Исполнение 3‑го и 4‑го действий «Трех сестер» было: изумительно по искренности ,

2. До совершенства просто ,

все по существу , без малейшего уклона в сторону болтовни,

за самыми мелкими исключениями лишено штампов, даже штампов Художественного театра,

благодаря, вероятно, той же установившейся связи с театральной залой, все играли с такой артистической скромностью , до того без всякого нажима, что в режиссере других пьес могло возбуждать только зависть, слюнки текли…

И на каждом шагу настоящие, вырывающиеся из лучших уголков души, неожиданности .

Пусть эта пьеса идет так потому, что она вся находится не только в природе самих артистов, но и в природе всего театра. Это ее и их счастье. Но ведь если бы театр и актеры могли так играть и другие пьесы, т. е. могли так же жить и сильными страстями, если бы могли так же заключать в свои души и Грибоедова, и Пушкина, и Островского, как заключили Чехова, — то ведь это и был бы венец всех Ваших исканий!