Владимир Немирович-Данченко - Избранные письма. Том 2

3 – 5 февраля 1924 г. Москва

Воскрес. 3 февр.

Дорогая Ольга Сергеевна! Письма Ваши — вероятно, все — получаю. Картина вашей жизни и работы мне ясна. Пишу очень редко, потому что и трудно мне, некогда, и почти не о чем. Сейчас буду писать о важном, но и то — не твердо, не решительно, а потому мог бы и не писать, впрочем, посмотрю… до конца письма, может быть, выражусь категоричнее…

Пока еще — о второстепенном.

Пусть меня извинят, что все и всем пишу через Ваше посредство.

Так — Сергей Львович[615]. Получил его письмо, очень сожалею, что огорчил его. Обвиняю себя в некоторой несдержанности. Я не мог скрыть неприятного чувства от той резкой разницы между тоном, содержанием его письма и всем тем, что я слышу от других и что представляет истинную картину. Не буду на этом останавливаться, чтобы опять не обидеть Сергея Львовича, но, может быть, у него такое перо и даже такой образ мыслей… Я знавал многих людей, очень интеллигентных и культурных (даже, может быть, поэтому чересчур культурных), — когда они брались за перо, чтоб рассказать действительность, то у них тотчас же от этой действительности отлетало все, что может быть неприятно адресату. Самый образ мыслей налаживается так, чтоб не огорчать. Это похоже и на петербургских («ленинградских»!!)[616] дипломатов. Так мне показалось у Серг. Льв. Пишет мягко, {290}красиво, интеллигентно, хорошо «рецензентно», но это не письмо Бертенсона к Владимиру Ивановичу из Америки; секретаря Дирекции к одному из директоров. Это написано для напечатания…

Письмо Константина Сергеевича… Я не могу им воспользоваться, когда вчитался внимательнее… Не только по политическим или официальным причинам… Однако письмо дает общий тон величайшей трудности обходить разные рифы. Этим я пользуюсь отчасти (большею частью предчувствую возражения, что при большем мужестве можно было бы быть прямолинейнее). В конце концов, я думаю, все это обойдется и «стариков» встретят в России с распростертыми объятиями[617]. Тем более, что к тому времени еще больше надоедят ухищрения «левого фронта» и еще больше будет тоска по хорошему актеру.

Вон Александр Иванович (Южин) на днях на одном заседании держал речь и говорил даже, что искусство Малого театра вечно и что у него уже разработан проект о 14 студиях Малого театра, расположенных по бульварному кольцу Москвы! Это уже настоящая реакция.

Правда, слушать это было немного смешно. Но ведь наши «старики» не заплесневелые актеры Малого театра.

А вот «Женитьба» в 3‑й Студии поставлена Завадским с подходом к автору «Носа» и «Шинели», с некоей чертовщиной, с музыкой. И спектакль, несмотря на множество отличных достижений, не имеет успеха никакого. …

А Мейерхольд поставил «Лес» так. (Это стоит рассказать.)

У него вообще на сцене ничего нет, кроме конструкции для данного спектакля. Занавеса нет. Задняя стена сцены и боковые открыты. В глубине по сцене ходят, кому надо, так, как бы не было ни спектакля, ни публики.

В «Лесе» на сцене налево высокий помост, как бы изображающий дорогу (из Керчи в Вологду), из левой глубины на публику, примерно к середине сцены (где полагается быть суфлерской будке). Там наверху помоста встретятся Аркашка и Несчастливцев. А на правой стороне ставят мебель, какую нужно для комнат или людских… В середине же стоят {291}«гигантские шаги». Пьеса начинается со встречи Аркашки с Несчастливцевым. Но скоро их знаменитый диалог прерывается и действие переносится направо: там идут сцены 1‑го действия Островского. Так идет все первое отделение (вся пьеса разбита на 33 эпизода. В первом отделении их что-то около двенадцати). Диалог Аркашки и Несчастливцева разбит на 5 – 6 частей. И так же разбито 1‑е действие. Действие переходит туда и сюда. Там пока играют у Гурмыжской, или сидят пьют чай, или удят рыбу, или спят (Аркашка с Несчастливцевым), а здесь играют в карты, гладят белье, делают педикюр Гурмыжской. А сцена Петра и Аксюши из 2‑го действия (грустная, лирическая у Островского) ведется на гигантских шагах. Сначала бегает одна Аксюша, Петр смотрит, потом он, потом оба. И, бегая, ведут диалог. А фигуры такие: Гурмыжская — актриса лет 35, во френче, в короткой юбке, в высоких лакированных сапогах, с хлыстом, в огромном рыжем парике. Вся — желтая . Бодаев — исправник, с зеленой большой бородой. И Буланов в зеленом парике, в костюме «лаун-теннис». Милонов — священник с золотыми волосами и бородой. Аксюша, разумеется, в красном платье. Восьмибратов — весь в черном (понимай: черносотенец). Я смотрел только первое отделение. Не мог больше. Было очень скучно. Но, говорят, дальше были места, имеющие успех, — в особенности игра Петра на гармошке, такая замечательная, что были аплодисменты. Актеры, кроме Аркашки (Ильинский), все плохие.

В «Женитьбе» сцена изображает паутину, свет все время меняется, разливается серым перламутром…

Хороших актеров нет нигде. Все, что есть: у стариков — Давыдов (теперь в Малом театре, отлично, просто и реально играющий «Сердце не камень»), Южин, Пашенная; у молодых — Чехов, Ильинский, Бакланова, Коонен, Церетелли. Это популярные имена. Все остальное тонет в именах «постановщиков».

Я вам рассказал довольно подробно, чтоб вы могли по мере ваших фантазий представить, в какой атмосфере придется заиграть вам в Москве с осени. Но подчеркиваю, что растет тоска по хорошему актеру и что Давыдов имеет настоящий {292}успех, несмотря на свои 72 года. Где-то тут и зарыта собака. С одной стороны, Давыдов как перл, с другой, совершенная неприемлемость обстановки его, созданной Юоном , по старым «мироискусственным» образцам. Давыдов и Пашенная — это прекрасно, а все, что кругом них, — Юон, Ольховский, Головин, Платон и т. д. и т. д., — никуда не годится[618]. Но и «Лес» нельзя принять, и «Женитьбу» Завадского нельзя. А Таиров поставил какую-то инсценировку (я не видал) и тоже провалился[619]. Теперь он, Таиров, в Камерном театре, ставит «Грозу» с Коонен. Эта несчастная «Гроза»! Что с ней только не проделали за эти годы! Воображаю, что выйдет у Таирова с Коонен. И все это как-то безответственно ! И в то же время Главрепертком (Главный репертуарный комитет) запрещает «Розу и Крест».

Продолжу еще немного, чтоб окончательно ясно стало мое дальнейшее.

2‑я Студия показывала мне «Невидимку», и можно только поражаться, как могло учреждение, 7 – 8 лет носящее имя Художественного театра, быть до такой степени безграмотно, то есть невежественно или, вернее, беспомощно в смысле самых элементарных, азбучных подходов к пьесе. Что, стало быть, все спасалось или Конст. Сергеевичем или Василием Васильевичем[620]. И, вероятно, меня тут скоро возненавидят. Потому что Конст. Серг. проводил десятки репетиций, чтоб спасти студию. Так и Василий Васильевич. А я предоставляю им обнаружиться во всей правде: коли они за 8 лет ничему не научились, то пусть не мешают создаванию настоящего Художественного театра. И если она, студия, должна погибнуть, — что делать!