Илья Стогов - Ключи от Петербурга. От Гумилева до Гребенщикова за тысячу шагов

В первой половине 1960-х на Галёре можно было встретить долговязого, нескладного, восточной внешности паренька. Звали его Сергей Мечик, хотя сегодня он больше известен под литературным псевдонимом Довлатов. Вообще-то молодой человек считался начинающим прозаиком, однако общался он в те годы не столько с писателями и поэтами, сколько с фарцовщиками и валютными спекулянтами. По той простой причине, что подпольные ленинградские литераторы и подпольные ленинградские коммерсанты считались в те годы одной и той же компанией. Они были связаны тысячью ниточек: сидели в одних и тех же ресторанах, слушали одних и тех же джазменов, ухаживали за одними и теми же девушками.

Последний факт молодого Довлатова угнетал особенно.

О своей попытке податься в бизнес позже он написал несколько рассказов. Однако своим на Галёре так и не стал. Жизнь фарцовщика была вечным балансированием: либо сядешь, либо будешь вынужден стучать на собственных дольщиков. Устав от всего этого, Довлатов предпочел уйти в армию. Можно сказать, что в вооруженные силы он не ушел, а сбежал. Потому что жизнь на гражданке становилась для него чем дальше, тем невыносимее.

Сам он позже так описывал свои мотивы:

Когда я был толстое, добродушное дитя, вокруг меня хлопотали многочисленные дяди и тети. Поскольку дитя было задумчивое, дяди и тети провозгласили, что это мудрое дитя.

Потом мальчик учился в школе. Учился прилежно, но без блеска. Последние три года учился в художественной школе. Мальчик привык к тому, что он вундеркинд. Это было приятно. Потом поступил в университет. Поступил без особого труда, и опять учился прилично и опять без блеска. И еще года полтора жил довольно благополучно.

Путался с компанией подпольных поэтов, но они очень быстро осточертели своим нытьем, злобой и внутренней хилостью. Потом долго болтался на Невском проспекте, дрался и даже позволял себе шутить с Уголовным кодексом, не зная, что Уголовный кодекс совершено не понимает шуток.

Дальше было вот что. Парторг университета объявил мне, что парторганизация не испытывает ко мне политического доверия. Поэтому мне запретили работать в системе «Интурист» (дело в том, что с третьего курса я работал переводчиком в молодежной гостинице «Дружба» на улице Чапыгина). И в то же время у меня возникли неприятности, так сказать, личного характера. Кроме того, у меня вдруг обнаружились громадные долги.

Если бы все это сваливалось на меня постепенно, я бы выдержал. Но поскольку это произошло одновременно, я запузырился, изругал университетское начальство, утомил знакомых серией неудачных самоубийств и отбыл в республику Коми.

Неприятности личного характера, о которых упоминает Довлатов, связаны с его первым браком. Довлатов был женат дважды, и его первую жену звали Ася Пекуровская. На истории их отношений стоит остановиться поподробнее.

Профессии художника или поэта в моем городе всегда считались самыми престижными. Но тут важен нюанс. Одно дело – быть художником или поэтом. И совсем другое – публиковаться в государственных издательствах или проводить официальные выставки. В 1960– 1970-х звезды ленинградского андеграунда вовсе не стремились к публичному признанию. Более того: презирали тех, кто такое признание получал.

Один из самых известных художников того времени рисовал на холсте великолепные натюрморты – но каждый раз закрашивал их сверху белой краской. А поверх белой краски рисовал следующий натюрморт, но потом закрашивал и его. Когда получалось слоев семь – десять, он закрашивал самый верхний натюрморт и тут же брался за следующий холст. Другой живописец прославился тем, что рисовал акварелью на занавеске в ванной. Очень удобно: нарисовал, помылся, капли воды смыли твою картину, и все можно начинать заново.

На дне океанов, на многокилометровой глубине, есть места, куда никогда не заглядывает солнце. Но жизнь существует и там. Уродливые безглазые твари жрут там себе подобных и рожают детенышей – таких же уродливых и безглазых. Ленинградский андеграунд чем-то напоминал этот безжалостный мир.

Известный поэт Владимир Швейгольц часто беседовал с подружкой о загробном блаженстве. Подружке наконец захотелось испытать это блаженство на себе. Она попросила поэта убить ее. Тот не смог отказать возлюбленной. Объяснив, в чем дело, Швейгольц выпросил у кого-то из знакомых ключи от пустующей дачи. Парочка уединилась, и Владимир перепилил улыбающейся подруге горло. Попала ли она в рай – неизвестно. Известно, что Швейгольц надолго попал в тюрьму.

Из людей, которые начинали в Ленинграде подпольную культуру, до сорока лет дожили единицы. Кладбища не вмещали тех, кто решил сделать карьеру художника в моем городе.

Наутро после предыдущего вечера руки дрожали так, что о занятиях живописью речь уже не шла. Поэтому питие водки начиналось с утренней зарей. Начиналось с утренней зарей и продолжалось до зари вечерней. И уж к этому-то времени все раскручивалось по-настоящему!

К следующему утру выяснялось, что ночью кто-то убит током… Кто-то повесился… Кто-то обнаружен на дороге, расплющенный грузовиком… Кто-то, как подлинный рок-н-ролльщик, захлебнулся рвотой… Чье-то сердце, не выдержав, взорвалось… Вздохнув, выжившие брались за то же самое.

Пить в грязных мастерских было скучно, а дома, в коммунальных квартирах, – неудобно. Поэтому художники очень любили пить, сидя на мокрых петербургских крышах. Затащить на крышу ящик портвейна, выпить его весь, ощутить, что теперь ты не в состоянии даже подняться на ноги… и именно в этом состоянии пойти гулять по скользким наклонным поверхностям.

Суицид всегда был петербургским национальным видом спорта. Девушки, феи художников, резали себе горла, травились газом, а у кого фантазии не хватало, банально бросались с колоннады Исаакиевского собора. Самим-то живописцам фантазии хватало на многое.

Одним из самых известных подпольных живописцев был художник Валерий Черкасов. Вместе с мамой Валерий жил в крошечной однокомнатной квартире. Мама занимала комнату, а Валерий поселился в пятиметровой кухне. Он создавал очень маленькие художественные композиции – буквально не крупнее спичечного коробка, и шедевры усеивали на его кухне весь пол. Чтобы на них не наступать, Черкасов передвигался по дому, привязывая к ногам две табуретки.

Решив покончить с собой, этот художник выбрал незатасканный способ: всем телом обрушился на пол, установив на определенной отметке скальпели, которые должны были вонзиться ему в глазницы. Однако при падении Валерий промахнулся: пробив веко, один из скальпелей всего лишь застрял в задней стороне черепа. Изуродованный художник окончательно сошел с ума.