Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Добро и Зло

У русских писателей ХІ—ХIII вв. добр и благ распределяются в противоположности «земное — небесное». У Илариона Бог — благый , «все бо благое от тебе» — и благие дела, и благодарение, и благодать; на земле же иначе — добръ пастухъ , добрый , преисполнены добрых дѣлъ. Также и князь Владимир, крестивший Русскую землю, «добръ же зѣло и вѣренъ послухъ». Столь же явно противопоставлены «христианыих спасение — благо и щедро», и «нѣсть добро отъяти хлѣба и ядомъ» (Иларион, 178а). Спасение от голода — доброе дело, спасение духа — благо. Во второй половине XI в. у Феодосия Печерского сохраняется то же противопоставление блага добру, но одновременно множится сфера проявлений доброго: добрые дела, добрые люди понимаются еще как богоугодные, отсюда и «доброе благонравие», и «доброчиньство», которых позднее нет — они заменились простым благонравием , противопоставленным добронравию, и обернулись благочинием , т. е. благим поведением. В текстах о Борисе и Глебе благъ и блаженъ уже не только Бог, но также и ему присущие, в частности, святые мученики Борис и Глеб. Круг благости расширяется, теперь дифференцированно говорят уже и о благом учении, и о благом подвиге, в то время как все светские проявления блага определяются словом добро : добръ съвѣтъ , добро дѣло , добръ человѣкъ, добры нравы и даже физические проявления вещного мира ( добровоньно , добролѣпъно — по запаху и внешнему виду).

В XI в. добро и благо масштабно уже различны. «О блаженое время и день добрый, исполненъ всего блага, в он же крестися Володимеръ князь!» (Похв. Влад., с. 342), «и пожи добрѣ пред Богомь, всѣми добрыми дѣлы украсившися, и почи с миромъ... въ вѣрѣ блазъ» (Похв. Влад., с. 341б). День добрый — земное празднование небесного праздника, вещное проявление сущности из прорывов туч; нечто случайное, данное как благо, преисполненное им, и потому становящееся видимым. День добръ противопоставлен времени благу , как точка противопоставлена линии. Великъ день — это обозначение Пасхи; но не просто продолжительности дня, а самого праздника; иногда на месте этого сочетания слов стоит добръ день, потому что человек перед лицом Божьего блага поворачивается лучшей своей стороною — благом земным, т. е. добром, «добрѣ пред Богомь», «в вѣрѣ блазѣ». Вера не может не быть доброй, потому что она — отношение человека к Богу, Бог же — благ, а не добр, он выше противоположности добра и зла. Только доброта может быть красотою, и добрыми делами украшается человек. Таково соотношение слов и понятий в конце XI в., но это уже чисто христианское понимание этических категорий, потому что они даны в строгом противопоставлении, перевернутыми, как в зеркале. Благо жизни стало благом небес, недостижимым и загадочным, оно является первоисточником, незримо определяющим добро внешнего мира — земного, житейского, человеческого. Благо как высшая степень безразлична по отношению к добру и злу, но добро конкретней и многообразней; более того - по вещности своей оно и красиво, хотя его красота всего лишь отражение красоты небесной. В основе этих противоположностей закладываются дополнительные этические признаки: благо истинно, но добро прекрасно.

Росток исходной противоположности: ‘хороший’ и ‘лучший’ — дал богатые всходы, и в середине XII в. появился целый ряд новых противопоставлений. Если вначале это были всего лишь количественные противопоставления на уровне стиля (высокий и тот, что ему противоположен), то во второй половине XII в., и яснее всего у Кирилла Туровского, в противоположности небесного земному обозначились также некие разрывы и в семантике слов. Добръ у Кирилла в некоторых случаях получает значение ‘крепкий, добротный’, т. е. уже и ‘полезный, нужный’, в смысле земной полезности, которая противопоставлена истинному блеску и непорочной красоте небесного блага. «Не добра ли тя, рече, стража створихъ моему винограду?» — спрашивает хозяин сторожа-слепца, одного из тех, кто ограбил сад-виноград. (К. Тур., с. 145). Не нужного ли для сада, не полезного ли для меня, не хорошего ли сторожа? Но увы!

Все тщетно, и добрый не может стать благим: «Въ души бо грѣшнѣ ни дѣло добро, ни слово полезно не рожается» (К. Тур, с. 43). Так же и в афоризмах «Пчелы» речь, т. е. ‘слово’ — добро, но так же, как польза. Добро и польза в таком представлении еще слиты воедино, польза и есть добро.

Идея добра как пользы приходит из языческого представления о благе. «Добръ убо и правъ путь» (К. Тур., с. 5) — также одно и то же, потому что доброе и правильное в своей слиянности и есть польза, как она понималась в те времена. Польза дела.

В традиционную книжную альтернативу, полученную через переводные тексты, включались народные представления о добре, которые можно восстановить на основе исходного значения слова и по текстам.

В «Повести временных лет» обнаруживаем интересную подробность: почти последовательно разграничены по смыслу слова благо (81 раз) и добро (46 раз), но за их книжным смыслом проглядывает и первоначальное, собственно древнерусское распределение этих корней.

В самых ранних легендах, попавших в «Повесть», в рассказах об Ольге и Святославе, находим мы оба исключения из ставшего позже обычным противопоставления блага добру как небесного света земной тьме. С одной стороны, Ольга искала «доброй мудрости божия» (Лавр. лет., с. 18) со словом доброѣ вместо ожидаемого в этом случае по смыслу благыя; с другой же стороны, в прямой речи Святослава благая на месте слова добро: «Яко ту есть середа в земли моей, яко ту вся благаясходятся: от грекъ злато, паволоки, вина и овощеве розноличные, ищехъ же, из Урогъ сребро и комони, из Руси же скора и воскъ, медъ и челядь» (Лавр. лет., с. 206). В соответствии с содержанием речи следовало бы употребить слово добро , которое уже и в то время имело значение ‘имущество, богатство’, однако в данном случае, несомненно, представлено иное, более древнее значение: «вся благая» — необходимо нужное, то, ради чего Святослав и затеял этот поход «на грекы». Золото, шелка, вина и фрукты из земли греческой, серебро и кони от чехов и венгров, меха и воск, меды и рабы из Руси — все это, конечно же, добро, а не благо. К тому же поздний переписчик донес до нас книжную форму слова: благая , а не бологая , и в этом, видимо, весь смысл речения. Книжность вторичной формулы проявилась и в ее форме. Вся благая — явно калька с греческого — средний род во множественном числе, вместе все благое. Ольга в добром ищет полезного, язычник Святослав озабочен благим — не обязательными для жизни кочевника-воина предметами роскоши. Он блажит как блажной, еще не понимая истинного смысла своего блага. Быть может, в этой реплике мудрый летописец одним словом передал свое отношение к язычнику князю: благое тот ищет не там, где следует искать.