Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Добро и Зло

Николай Федоров

Один и тот же греческий корень — ευ- ‘добро, благо’ — по-разному передавался в славянских переводах. Первоначально преобладало все-таки благо- , но уже с X в. предпочтение стали оказывать слову добро ; в таком именно варианте сложные слова стали образовываться и на Руси: не благолѣпие , а д обролѣпие , не благовоние , а добровоние . Добровонные ароматы древес , росы или цветов известны в переводах с XI в., иногда даже в сочетании с другим корнем ( вонею цвѣтною и доброуханною — Жит. Вас. Нов., с. 432), что вообще-то редкость, которая объясняется, по-видимому, присутствием слова воня́ и нежеланием повторять его дважды. Однако рай или блаженный не могут быть добрыми — они благовонны или благоуханны ; выбор зависел от книжной школы, у болгар второе слово вообще предпочтительно. К началу XIII в. градация степеней достигает предельной силы и в «Печерском патерике» «вси насладившеся добровония» (106 — в прямом значении ‘запаха’), но одновременно осознаются «араматы благыа воня» (161), потому что «миро благовонно» (151), оно издает «благоухание» (185), даже «воню благоухания» (191), т. е. совмещает в себе и внутреннюю сущность блага, и способность выразить ее внешним образом в добром запахе. Постоянное стремление языка каким-то образом разложить представление о запахе на внутреннее его качество, данное ему высшими силами ( благо ), и на внешние формы его проявления ( добро ) порождают разные основы — пахнуть и нюхать. Все, что пахнет, переносится движением воздушных струй, — это благо ; но воспринимается оно как добро, потому что к благу невозможно «принюхаться». Впоследствии, когда воня стала обозначать плохие запахи, в высоком стиле в обоих случаях сохранились сочетания с благо : благоухание и благовоние. В народном языке воня стала вонью и уже не соединялась с положительными определениями качества.

Тот же принцип разграничения разными словами постепенно определился и в отношении к описанию внешнего вида, к красоте и изяществу, заметным со стороны, но имевшим за собой, несомненно, и какие-то «благие», существенные достоинства.

В Изб. 73 τα ευπρεπή переводится ‘добролѣпая’, а τεν ιεραν ευκοσμίαν ‘священная красота’ как чистое добролѣпие. В других текстах, при общем колебании в употреблении слов благо и добро, наблюдается некоторое расхождение: добролѣпна собственно красота, т. е. внешний вид, а благолѣпны — житие или поведение подвижника. (Жит. Авр. Смол., Жит. Вас. Нов.). Последнее со временем и стало основным словом книжного языка. Добролѣпный и благообразный (Усп. сб., с. 433) — красивый внешне, но одновременно и образом подобный благому, оба слова совершенно необходимы в данном случае. Их соединение неизбежно; с XV в. добролѣпный означает просто внешнюю красоту человека или вещи, и притом лишь в оригинальных русских текстах, не очень долго, как стилизующий архаизм, в определенных жанрах. То же случилось и со многими другими сложными словами, которых вообще было много в первоначальных переводах — мало-помалу почти все они совместили свои значения в границах сложного слова с корнем «благо». Еще в переводе «Пчелы» εύνοια ‘благосклонность’ передано словом доброприязньство, а δυστυχίας ‘несчастье’ как добровазньство; уже с конца XII в. и эти слова предпочитаются в соединении с благо (Флавий и др.): благовазньство, благоумие и т. д., потому что смешно было бы несчастную судьбу воспринимать как добро, тогда как благом в христианском смысле она, несомненно, являлась. Благосклонность также не совсем удачно называть доброприязньством , потому что это, несомненно, благодумие (εύ-νοια). Все отвлеченные именования с неопределенным положительным признаком, во всяком случае, имеющим какое-то значение для определения земного существования, неизбежно возвышались до уровня блага и навсегда оставались в книжном языке с этой характеристикой. По общей книжной модели, сложившейся на Руси, все земное во внешности своего проявления становилось добром, все отвлеченно-возвышенное по сути своего проявления определялось как благо.

В древнейших славянских переводах греч. χάρις передается словом благодѣть ; очень скоро эта форма стала восприниматься как нежелательное ограничение в смысле слова, потому что греческое χάρις многозначно: это — и красота в своей привлекательности, и благорасположение милости, и радость почитания, и признательность за дар. Благодѣть же по прямому смыслу слова означает прикосновение — благо как освящение Словом. Правда, славянское дѣти значило не просто ‘касаться, трогать’, но и ‘говорить’, а тем самым и ‘действовать’ (отсюда впоследствии и дѣло ), но к XI в. синкретизм значения этого глагольного корня был утрачен; необходимо было найти более точное соответствие греческому слову, и оно нашлось — в слове благодать.

Латинское слово gratia переводится уже только словом благодать , а переводы с латинского стали делать позже, чем с греческого. Историки показали, что южные славяне вообще довольно долго различали смысл слов благодѣть и благодать и только второе из них могло заменяться словом милость (Михайлов 1904, 101; 1912, с. 50). В переводах светских текстов тому же греческому слову обычно соответствует благодѣть (Менандр, Изб., с. 73), а в русских компиляциях XI в. уже постоянно делались попытки «перевести» непривычное слово на понятный язык: «и даръ божий осѣни его, благодать святаго духа» (Пам. Иа.). Игумен Даниил, путешествуя по святым местам в начале XIII в., восторгается возможностью «толику благодѣть видѣти» (иг. Даниил, с. 125), т. е. ‘прикоснуться’, ‘познать’. С середины XII в. благодать в понимании русских — это ниспосланная свыше спасительная помощь, благосклонность и милость бога, которая и связана с Богом. Никаких иных значений это слово долго не имело, но с конца XIV в. начались изменения и в нем (Сл. РЯ. I): и доброта благодеяния (1399 г.), и добродетель (1499 г.), и обилие, достаток (1670 г.), и благодарность (1673 г.). Довольство дарами небес здесь, на земле, — вот конечный результат семантического развития этого слова. Само представление о даре как высшем благе уже не соответствовало новым понятиям о Боге. Феодальные воззрения на Бога как на верховного сюзерена отчасти претерпели изменения, и это отразилось в словесных формах выражения благости. Благодать, понимаемая как дар, заменилась благостью — словом, которое известно было и прежде, но имело значение, близкое к значениям слов благостыни и даже благота — ‘милость, доброта, блаженство’, т. е. личное переживание благодати. Этот последний признак и стал ведущим в понимании благодати, так что в XV в. совершился еще один, последний переход в семантическом развитии понятия. Итак, общая последовательность такова: