Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Добро и Зло

Предпочтение корня добро- корню благо- характерно для всех светских древнерусских текстов. В «Хождении игумена Даниила» 1203 г. слово добръ обычно, и только в самом начале повествования, там, где автор намеренно архаизирует и возвышает свой слог, находим сочетания «во всяком дѣлѣ блазѣ», «о святѣмъ градѣ Иерусалимѣ и земли той блазѣи». Сто лет спустя в своем «Хождении» новгородец Добрыня Ядрейкович также использует только корень добр-, сохраняя благ- лишь в составе церковных сложных слов. В «Поучениях» и в «Словах» русского происхождения, сколько бы их ни было, также обычны добръ и добрѣ : у Серапиона Владимирского, в «Вопрошании Кирика», в наиболее ранних текстах древнерусских житий (Ольги, Варлаама Хутынского, Леонтия Ростовского). У Владимира Мономаха в его «Поучении» детям двадцать шесть раз использован корень добр- и только один раз, в традиционной молитве, благ-. Предпочтение форме добро- распространяется и на сложения типа добродѣтелъ, благонравие, постепенно связывая их с совершенно иным значением, которое сохранилось и до сих пор. Если и возможны замены слова добро словом благо, то в таких случаях всегда оказывается важным противопоставить земное небесному, как в житии князя Мстислава: «Благодаримъ бѣ от Бога за добро-дѣтель жития его» (говорится о святом князе Владимире).

Народное представление о добром в полной мере проявляется в текстах «Ипатьевской летописи», которая редактировалась меньше, чем «Повесть временных лет»; «а в Володимерѣ племени кто ми ближии, тотъ добръ» (216, 1180 г.), — говорит разъяренный князь Святослав в ответ на «пакости» Ростиславичей. Нужен тот, кто близок по роду и может помочь в сражениях с «пакостниками». Именно тут встречаем и упоминание о том, что «князь добръ и крѣпок на рати» (228, 1187 г.), а в тяжелую годину «любо лихо, любо добро всимъ намъ» (210, 1175 г.). Добру противопоставлено не абстрактное зло, но вполне реальное и прямое лихо, лихо же — лишение, утрата чего-то важного, в данном случае — жизни. Князь добръ, потому что крепок — силен и тверд.

Все это — конкретные значения слова, точно такие, какие свойственны были ему в языческой древности, какие и остались в дружинном быту. Переводные тексты того же времени, также повествующие о воинских делах (Хроники, «История» Иосифа Флавия, «Девгениево деяние» и др.), тоже предпочитали слово добро.

И впоследствии, вплоть до XVI в., даже в переводной литературе явной противоположности добра и блага нет, они понимаются как разные степени одного и того же — добра, причем добро в этом смысле — нечто среднее между данным судьбою благом и присущей человеку с рождения частью (т. е. ‘участью’).

Вот еретическая гадальная книга «Трепетник», и по ее повелениям — «аще ухо лѣвое позвенит — благо некое кажеть, аще слух дѣсние страни възшумить — добро кажеть и чьсть» (Треп., 3). Какое ухо ни звенит — все хорошо, но хорошо в разной степени! Если сравнить болгарский текст «Трепетника» с его русскими переложениями, окажется, что слову добро в русских текстах очень часто соответствует слово польза и что в некоторых противопоставлениях, необходимых для гадания (правая сторона как благая и левая как неблагополучная), добро соотносится с радостью или с добытком, а противоположное добру — печаль и плачь, чаще — болезнь, а также убыток и даже смерть (Треп., 5, 8, 12, 14, 17 и др.). Здесь нет блага и зла, но нет также добра и зла. Добро настолько конкретно и вещно, что не может стать благом и воспарить в поднебесье, добро в своих проявлениях — простая противоположность весьма конкретным убыткам, проторям и смерти, которые все на особицу именованы отдельными словами, тогда как отвлеченность добра представлена как собирательность полезного и нужного, т. е. всего, что каждый себе пожелает сам.

Таким образом, народное (исходное) представление о добре существует в сознании постоянно от XI до XVI века, время от времени вплетая в книжные тексты свой неустанный мотив. В житейской практике происходит двуединое движение смысла в словах, которыми определяется ‘благо’ — добро и само благо.

Добро как нечто полезное, нужное начинает отличаться от блага, которое также полезно и нужно, но не в пример земному добру еще «добрее» — как истинноедобро. Зависимость от греческого αγαθός также не прошла бесследно, в славянском литературном языке дополнительные значения этого важного греческого слова постепенно откладывались и на его славянских заменах; этому не противоречило ни само противопоставление блага злу, ни общее представление о благе как о высшем проявлении добра. Чем более высоких степеней отвлеченности достигало благо, тем все ниже опускались представления о земном воплощении такого блага — о добре. О том, что понятие о благе является для русского сознания книжным — вторичным, как бы развившимся на основе народного представления о добре, свидетельствует и история слова благо.

Благо есть цель всего возникновения и движения.

Аристотель

Существует устойчивое мнение, будто неполногласные эквиваленты русским полногласным словам являются «славянизмами», пришедшими из церковно-книжного языка в наш литературный язык. Это неверно по двум основаниям.

Во-первых, неполногласные формы были свойственны и древнерусскому разговорному языку; они различали, например, такие важные в быту слова, как веремя — ‘срок, необходимость’ и время — то же, что наше ‘время’; городъ — ‘огороженное поселение’ и град — ‘крепость’, ‘детинец’, кремль внутри города. Имеются совершенно определенные формальные признаки, доказывающие, что «неполногласие» — факт древнерусской фонетики в такой же степени, что и «полногласные» их варианты, однако лишь корни с подвижным ударением образовывали подобные варианты — слова с постоянным ударением вроде соро́ка, воро́на, доро́га, коро́ва и другие не дали «неполногласных славянизмов»; только в XVIII в. совершенно искусственно стали образовывать формы типа блато вместо обычного и правильного боло́та. К тому времени, действительно, каждая неполногласная форма стала восприниматься как книжная и искусственная, которую связывали с отвлеченным значением (а потому она и казалась как будто не свойственной народной речи).

Во-вторых, восточные славяне уже с XI в., как только появились у них первые памятники письменности, неполногласные формы стали изображать иначе, чем это делалось в южнославянских рукописях (для которых неполногласие — обязательный факт живой фонетики) или в русском варианте церковнославянского языка. Они писали время, древо и т. д. без «ятя», как положено было писать «настоящие» неполногласные формы: врѣмя, брѣмя, плѣмя, дрѣво. Следовательно, и произносили в таких корнях они не «ять», а гласный звук, близкий к «е». Последним словом, которое вошло в наш литературный язык в неполногласной форме, было слово плѣнъ (ср. поло́нъ ) — только оно и писалось с «ятем» вплоть до 1918 г.; к началу XV в., когда наряду с привычным русским полонъ у нас появился и плѣнъ, правила точного написания (теперь уже действительно искусственных неполногласных форм) потребовали именно написания с «ятем».