Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Добро и Зло

Любопытны и смещения противоположностей, которые каждый раз при новом повороте мысли как бы «отстают» на один шаг от опорного для всей иерархии понятия о благе. Благодѣти соответствует добродѣть , но благодать связана уже с добродѣтелью , а благость — с добротою. Книжный суффикс -ость столь же точно соотнесся с корнем благо-, как и народный суффикс -от(а) — с корнем добро-, и в этом единстве формальных элементов заметна тенденция противопоставить небесное (книжная форма языка) земному (простой житейский разговор). Отрицательная же форма блага навсегда сохранила ту форму, которая была ей свойственна и в прошлом: злоба, а не злота, как ожидалось бы в пару к доброта, но и не злость, потому что это дурное свойство слишком конкретно и личностно (само слово злость пришло из польского языка в конце XVI в., и Андрей Курбский был одним из первых, кто употреблял его).

С помощью разных суффиксов сформировался словесный ряд, окончательно составивший представление о последовательности в проявлениях благодати: благость — доброта — злоба, т. е., принимая во внимание значения суффиксов, возвышенность абстракции — отвлеченность ее земного проявления — собирательная множественность неустранимого зла.

Здесь уместно вспомнить исключительное по точности описание этой последовательности, данное Епифанием Премудрым в «Житии Стефана Пермского» (с. 6526): «Прошу дара, да ми послеть благодатьсвою в помощь мою; да ми отдасть словотвердо, разумно и пространно; да ми воздвигнеть уммой, отягченный уныниемъ и дебельством плотнымъ; да ми очистит сердцемое, острупленное многыми струпы душевныхъ вредовъ и телесных страстей». Благодать — это дар, посылаемый свыше как помощь, но посылаемый в слове, которое способно подвигнуть ум и очистить сердце — т. е. разум и душу, интеллект и чувство, которые равномерно отягчены и унынием излишней плоти, и язвами телесных страстей. В свершении всего этого и заключается жизнь не только подвижника, но и любого человека, сознательно устремленного к идеалу земного жития.

Подвигнуть ум и очистить сердце.

Зло — несчастное, но иногда необходимое условие добра — проходит; добро остается.

Александр Герцен

В родственных индоевропейских языках корень, который связан у нас с обозначением зла, может значить всякое: наглый, грубый, несправедливый, кривой, плохой, жестокий, лживый, просто бесчеловечный и т. д. — полный спектр отрицательных характеристик человека (если говорится о человеке) в их самых конкретных проявлениях. Именно поэтому ни одно из значений не может быть изначальным, и следует предполагать, что слово зъло в исходном своем (синкретическом) смысле обозначало всю множественность отрицательного мира в случае, когда требовалось этот мир назвать. Некоторые историки сближали наш корень с тем, который обозначал желчь. Может быть, и неоправданно такое сближение, но весьма знаменательно: разлитие желчи, сокрушенную озабоченность выражает тогда это слово. Древний человек воспринимал мир через свои эмоции и полученные в результате этого впечатления называл словами, отражающими физические переживания. Таким совокупным по составу значений и пришло слово в древний русский язык; ранние переводы на славянский язык в отношении к понятию «зла» понимали наши предки весьма приближенно по смыслу, и всегда — как образ.

«Зло зла зълѣе жена зъла» (Изб. 73) — сгущенное до предела воплощение этого образа, и сразу не поймешь, в котором из нескольких смыслов каждое из слов употреблено. Попробуем разобраться.

Злая жена в древнерусских книгах — и женщина, и супруга — неважно — противопоставлена жене доброй, но если добрая εσθλης т. е. ‘искусная к рукоделью, преданная семье’, добрая и хорошая вместе, то злая жена φαύλη ‘грубая, злая, ничтожная’. «Жена добра аки мравий, — говорит Менандр с согласия древнего переводчика, — а зла жена, аки дьлвь утла», т. е. бесполезна, как пустая бочка: тарахтит без смысла, суетится без дела, не мила, не дорога.

Вдобавок она и лукава. Греч. πονηρός ‘негодяй и мошенник’, ‘плут и лукавец’, но то же слово, взятое как прилагательное, обозначает и ‘бесчестный’ и ‘подлый’, и ‘негодный’, и ‘скверный’, и ‘злой’, и ‘враждебный’. Все признаки враждебного мира сошлись воедино и породили подобного злеца .

Вот какова жена, которая злее зла и которая есть воплощенное зло.

Первоначально зъло — то, что люто, лукаво, лихо. Это можно установить по тем вариациям в текстах, которых много в списках одного и того же произведения. Иногда в этих текстах нерасчлененное зло как бы выделяет из себя конкретные признаки своего бытования: «Вся злаа ми и лютая, злая и пагубная» (Жит. Вас. Нов., 414, 424), злые и лютые, злые и лукавые в избытке пребывают в переводе «Пандект», у Менандра, в пророчествах Мефодия Патарского и т. д. Там, где зло не противопоставлено добру, оно рассыпается по составным своим признакам, и потому старые тексты пестрят его многочисленными вариантами.

В противоположности же к добру, как целое к цельному, все эти признаки зла соединяются вместе и совместно же угрожают добру — бедою, ненавидением, пакостью , т. е. каким-то делом , которое влечет за собою горе. Это обстоятельство отметим: лютое, лихое, лукавое, соединившись на дело, порождают зло. «Не воздаваю ему зла за зло» (Флавий, 218), потому что только злии — злодѣи. Злым может быть змий, рабъ или бѣсъ , смерть грешника также зла, злой может быть грызущая душу болезнь, научение вражье и злое дело , — и сначала не больше того — все то, что является постоянным признаком лица или явления, хотя этот признак и дан дьявольским наущением: «И вложи зло си врагъ въ сердце его, да по славь на пути погубить и» (ЧтБГ, 9) — дьявол учит, как бы физически вкладывая в душу потребность в неистребимом зле. Автор повести об убиении Андрея Боголюбского картинно описывает, как это происходит: пришли в ночи убийцы с оружием в руках, «яко звѣрье свѣрьпии», но только пошли к княжеской спальне, как «прия ѣ страхъ и трепетъ. И бѣжаша съ сѣнии, шедше в медушу и пиша вино» — спустились в погреба, чтобы залить свой страх вином. Вполне мотивированное объяснение, однако средневековому писателю оно не кажется достаточно убедительным основанием последующих поступков. Дело в другом, и причина глубже: «Сотона же веселяшеть ѣ в медуши и, служа имъ невидимо, поспевая и крѣпя ѣ, яко же ся ему обѣщали бяхуть. И тако упившеся виномъ, поидоша на сѣни» (Андр. Богол., с. 328). Вино и отступление вниз, в подвалы, — не просто минутная слабость, но желание подкрепиться силою вражьей; и сам сатана им прислуживает, вдохновляя на убийство, поскольку и раньше уже самим своим мятежом они обещали ему кровь князя. Сатана «вложи зло» в людей, сами они даже не понимают, что творят; и позднее, уже убив князя, они продолжают свои деяния, еще не осмыслив всего содеянного. Не так все это происходило на самом деле, но именно так понимает последовательность событий средневековый автор. Зло, внушенное дьяволом, осуществляется человеком, который забыл о пожелании — убегать зла!