Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Добро и Зло

Оказывается, только καλός передается славянским словом добръ вполне однозначно; все прочие слова, в том числе и наиболее распространенное — αγαθός могут в зависимости от содержания, передаваться то словом добръ, то словом благъ. Более того, в поздних древнерусских переводах, в «Пчеле» XIII в., очень часто слово добръ употребляется там, где в греческом оригинале вовсе нет никакого из этих слов, но говорится о правде, здоровье, жизни, чести, славе и других положительных понятиях, которые оцениваются русским книжником уже независимо от оригинала, но всегда положительно — как добро. Постоянная противопоставленность добра злу, представленная в греческих оригиналах словами καλως-κακως, в сознании книжника породила четкую оппозицию, а некоторые из устойчивых понятий навсегда оказались связанными с представлением о добре. «Честнѣи еже мало имѣти съ добром, нежели много съ зломъ» (Пчела, с. 139), добрая речь противопоставлена злой (Пчела, с. 114) по тем же признакам — пользы или красоты, но польза всегда важнее: «луче есть мало имѣти съ добрымъ (т. е. с пользою), нежели много съ злымъ» (Пчела, с. 129), постоянно повторяет этот сборник важных сентенций. И здесь καλως противопоставлено слову κακως. Доброе то, что достойно, т. е. по внутреннему, еще не забытому смыслу корня — надобное и подобное, т. е. красивое.

Чтобы представить себе взаимную соотнесенность блага, добра и зла в отвлеченном от христианской традиции принципе, воспользуемся данными в славянском переводе «Хроники Иоанна Малалы» характеристиками античных персонажей. Картина та же: боги, герои и люди, представленные в разных степенях совершенства. Но боги эти — языческие, герои преисполнены непонятных славянам страстей, а люди — люди также неведомы, иных языков и нравов.

Тем не менее распределительный принцип все тот же: боги — благие и небесные (I, 8), супруга Зевса — блага и чиста (I, 13) храмы богов — благие (II, 5), Гектор — и благ , и благороден (V, 12), но Геракл — добророденъ (I, 17), Приам — «тѣломъ высокъ и благъ и въ лици добръ» (V, 12). Однако чаще описываются люди, действующие лица истории, ставшие героями сказаний и мифов. Здесь говорится о доброличныхъ женахъ афинских (1, 16), о том, что «бѣаше Федра возрастомъ добра тѣлесна, нарусь, доброноса» (IV, 14), а Елена «имяше образъ чудна добротѣ въ женахъ» (IV, 10), так что Парис не смог устоять, «видѣвъ доброту Еленину и младость» (V, 5), и Клеопатру цесарь «возлюбивъ зѣло добру сущю» (IX, 13). Сам Август «доброокъ, доброносъ» (IX, 17), что вполне достаточно для мужчины, тогда как признаки женской красоты весьма многообразны: «бѣ тѣломъ предобра и возрастомъ добрососа, доброма бровма, доброноса, добролика, доброгласна» (V, 1), причем женская доброта ничем не отличается от «таковая доброты... одежды» (II, 8), потому что важен лишь внешний вид — красота. И многие люди в различных подробностях встают перед нами из прошлого: они доброоки, доброносы, добросаны, доброобразны, добролики, доброглавы, доброгласны — и всегда это красота внешней формы, которая определяется по типу носа и цвету глаз, и форме груди ( добрососа ), по походке ( сану ), по лику и голосу. Все это — доброта и добро. Это мир «красоты», а не «пользы», и оттого вряд ли «истинный» мир.

Тем не менее это мир положительных героев, потому что прошлое в глазах почтительных потомков предстает в розовом цвете даже тогда, когда описывается злое. Разница между предками лишь в том, что одна жена — добра, другая же — зѣло добра, а о третьей и говорить нечего: добрѣйши всѣхъ. Зло существует как общее слово, каким называется только то, что слиянно противопоставлено конкретным и зримым проявлениям доброго: «въздающь всѣмъ добраа и злая» (V, 11). Славянский переводчик тут не самостоятелен, он просто передает все то, что видит в греческом оригинале.

Однако есть и нечто такое, что близко его языческому представлению о смысле добра и зла: «Ни издалече отвращающеся от зла, но къ добру пришедшу, обращающеся и приемлюще, ни благу пришедшу обратитися от зла и добро прияти хотяще» (IV, 5). Именно так и вертится он, вчерашний язычник, в неизбывном кольце обстоятельств и судеб: уходит подальше от зла и только тогда, в очередном развороте, приходит к добру, приемля его; но лишь в том случае, если удастся ему окончательно отойти от зла и восприять добро, — только тогда в поворотах своей судьбы он достигнет блага. Нет граней, которые бы различали степени этих качеств, потому что сами по себе они отвлеченны и слишком высоки, чтобы мог человек оценить их в своем непрестанном кружении. «Зла бѣгаючи — добра не постигнути», — говорит и Даниил Заточник; зло — столь же существенный признак блага, что и добро, оно лишь низшая форма добра. Диалектика жизни важнее условностей нравственности, потому что стать хорошим можно, лишь испытав зло. Древняя языческая определенность: добропротивопоставлено злу— рассыпалась, получила степени своего проявления, которые незаметными переходами качеств способны поднять человека от самого страшного зла к тому совершенному благу, которое только и есть совершенство.

Совершенство — свершённое, то, что уже свершилось. Оно в прошлом, а потому и в будущем, потому что время движется по кругу, и то, что было, — снова будет. Добро же и зло — всегда в настоящем, это живые силы жизни: так это и понимал когда-то славянин язычник.

Социальные характеристики добра и зла лежат за пределами истории слов, они отражаются в истории общества. Пока не существовало классов или враждующих групп, не было и понятия о добре и зле, существовало лишь весьма отвлеченное представление о крепком и сильном (добро) и наглом и грубом (зло), т. е. о противоположных со стороны оценки качеств одного и того же явления. Такова эта древняя отвлеченность, которая, возникнув как социальный признак, сразу же стала и приметой нравственной жизни. Представление о добре и зле есть древнейшая форма понятий о социальных отношениях, та отвлеченная идея связи и отношения, которая своими проявлениями сплачивает или разъединяет людей.

Конечно, и позже внутренний смысл самих слов определял еще социальные предпочтения и пристрастия. Важно, например, что благо всегда выражает беспредельность высокого качества, а добро — действие и дело; следовательно, мних устремлен к благу, а рядовой крестьянин творит добро. Добро и зло язычниками славянами понимались как две самостоятельные, независимые, но противоположные силы, управлявшие человеческой волею: но если добро — это дело, а зло — борьба, то в средневековом обществе только они и могли стать единственным источником блага и благ. По-видимому, подобной равноценностью добра и зла в глазах славян объяснялись и некоторые особенности их религиозных представлений, в частности, богомильство, «поклонение бесом» и др., т. е. боязливо-уважительное отношение и к темной стороне бытия, воплощенной в злом божестве.