Олег Аронсон - Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?

Традиция, заданная Тарковским и Галичем, в новых условиях получила и прямое продолжение — хотя в наследующем ей стихотворении упоминаются уже новые средства связи. Героиня стихотворения Антона Очирова «may» (2006) пишет письмо по ICQ погибшему отцу своего ребенка. Для подчеркивания безвозвратности утраты и психологической конкретности событий, описываемых в стихотворении, Очиров указывает точные ник-нэйм и сетевой номер героини, имитируя обычный «паратекст» сообщения по ICQ:

Наиболее масштабную историзирующую рефлексию поэтического numberdropping’a предпринял Сергей Гандлевский в романе «<���НРЗБ>» (2002). Использование чужого телефонного номера в стихах описано в нем как практика, свойственная безвозвратно ушедшей эпохе 1970-х годов, — действие большинства эпизодов «<���НРЗБ>» отнесено именно к этому времени.

Для персонажа романа, поэта Льва Криворотова, стихи являются воплощением личной и культурной памяти. Особенно выразительный (для повествователя) пример характерной для Криворотова фетишизации памяти — стремление персонажа зарифмовать любые «квазидокументные» сведения:

«Аня хмыкнула в нос и выжидательно остановилась у тускло освещенного подъезда. Криворотов потупился в молчании на целую вечность или больше и с тикающим сердцем, словно вставая в полный рост в атаку, рывком привлек к себе девушку и наспех с силой поцеловал. И также молча развернулся и зашагал прочь под оглушительный марш сердцебиения.

До самой электрички губы помнили вкус Аниного рта и легкий ушиб о ее по-детски крупные зубы. Жизнь сбывалась прямо на глазах. <���…>

Сидя на жестком сиденье в пустоватом вагоне и задремывая, Лева спохватился, что уже не помнит Аниного лица; еще с полчаса назад шелестела какая-то прелесть справа от него и — пропала разом, точно во сне привиделась. „Это поправимо, — успокоил он себя, — лишь бы телефон прелести не забыть и свою остановку не проспать“. По привычке начал он сквозь дрему вплетать Анин телефонный номер в мнемонический стишок (были у него зарифмованы на всякий пожарный случай и его паспортные данные, и бельевая метка прачечной, и прочие полезные мелочи). Но куплет никак не вытанцовывался из-за нечеловеческой усталости, хотя стук колес подсказывал простенький размер-считалку:

Для начала сойдет. Завтра, все завтра. Утро вечера мудренее. Торопиться не стоит: успеется» [580].

Незадолго до гибели, уже в 1990-е годы, впустую растративший свою жизнь Криворотов «снимает» проститутку и в ответ на просьбу женщины дать свой телефон — чтобы она занесла поэта в список постоянных клиентов — диктует ей телефон давно оставленной им Ани, возлюбленной сначала его учителя Чиграшова, а потом и его самого. Телефон он запомнил потому, что включил номер в стихи. Этот сюжетный ход — критическая, гиньольная по своей мрачности травестия того восприятия телефонного номера как метонимии связи с личным прошлым, которое ранее было представлено в стихах Мандельштама, Тарковского и Галича. Характерно, что пересказанное в романе «<���НРЗБ>» стихотворение Чиграшова содержит аллюзии на «Звездный каталог» [581].

Стремление основать новую культуру на эзотерической памяти, на традиции, транслируемой в узком уединенном кругу, Гандлевский интерпретирует как рухнувшую, дискредитированную утопию, а ее падение — как трагедию большого круга неофициальных литераторов. Роман основан на полемике с теми, кого автор, по-видимому, считает творцами этой утопии, в особенности с Набоковым и его романом «Дар» и, возможно, с Арсением Тарковским и Андреем Битовым (роман «Пушкинский дом») [582]. В использовании в стихах номера телефона Гандлевский видит важнейший поведенческий жест носителей этой утопии и предвестие ее обреченности.

Насколько можно судить, Гандлевский полагал, что в «<���НРЗБ>» подводит неутешительные итоги развития одной из ветвей русской неофициальной культуры. На мой взгляд, его роман о другом — это односторонняя в своей мрачности эпитафия тем представлениям о приватном, которые сложились в русской культуре XX века. Само написание эпитафии по такому поводу выглядит уместным: эти представления, как я попытался продемонстрировать, все больше уходят в прошлое (собственно, и «переписка» Машевского и Пурина была до некоторой степени прощанием с предыдущей эпохой). Но скорбный, разочарованный тон романа Гандлевского, похоже, вызван ощущением, что утопия неофициальной культуры, при всех благородных намерениях ее творцов, оказалась ненужной для будущего.

Однако изучение такого, на первый взгляд, локального явления, как упоминание в стихах телефонных номеров, ясно показывает: неофициальная поэзия способствовала осознанию — хотя бы в небольшом сегменте общества — частной жизни и культурной памяти как автономных социальных институтов. Конкретные образы этих институтов распались после краха советского строя — в этом Гандлевский прав. Но само стремление к автономизации частной жизни и культурной памяти продолжает действовать и в современной российской культуре, влияя на осмысление новых форм «квазидокументов», которые все стремительнее «обживают» границу приватного и публичного.

Наши сборы на конференцию в Шотландию начались задолго до предполагаемой даты отъезда. Помимо всех злоключений, уготованных визовым обращением, нас ждал один из занимательнейших ребусов — визовая фотография, точнее требования к ней.

Несколько страниц подробнейших инструкций, изрядно сбивших нас с толку, пробудили желание взять реванш за собственные тревоги, разоблачив скрытые сценарии визовых процедур (в частности, фотографии), предав гласности секреты производства желаемого впечатления, цена которому — свобода перемещения. Мы постарались «вспомнить все», чтобы, как пазл или, точнее, как мозаику, сложить орнамент статьи, причудливо объединяющий рассказы друзей, события из собственной жизни, обсуждения на интернет-форумах и записи из старых полевых дневников, все это время терпеливо ожидавших нового шанса поведать свои истории.