Олег Аронсон - Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?

Номера телефонов в стихотворении соседствуют со страстным признанием (повтор придает ему еще больше страстности): «…чуть не задыхаюсь / Желаньем задохнуться в твоих губах…»; их конфликтное столкновение производит комический эффект и выражает иронию рассказчика по отношению как к собственным эмоциям, так и к разделению жизни на «службу» и «дружбу». Источником иронии оказывается не рассказчик, отождествляющий себя с «большой историей», как у Сельвинского, или с советским обществом, как у Маршака, а субъект, изначально не вполне вписанный в социум.

Социальный контекст «§ 34» понятен: к 1930 году количество телефонов в Москве увеличилось настолько, что у человека могло быть сразу два номера — рабочий и домашний. Но поэтических интерпретаций этого социального опыта до стихотворения Оболдуева не существовало; произведение не было опубликовано и еще примерно на четыре десятилетия осталось уникальным прецедентом в русском искусстве.

Подыскивая аналоги процитированному стихотворению, Михаил Айзенберг сравнил его поэтику с открытиями московского концептуализма. И действительно, эмоциональное отношение к номерам телефонов в нем подобно концептуалистскому отношению к советским лозунгам: радикально отчужденный знак выступает ассоциативной «меткой» подразумеваемых переживаний, но — в силу своей асемантичности — он никак не описывает и не представляет эти переживания.

А вот поэтика отношения к телефонному номеру, намеченная в стихотворении Мандельштама «Ленинград», оказалась очень влиятельной. Первым, кто ее подхватил, стал Арсений Тарковский, который относительно много общался с Мандельштамом в начале и середине 1930-х годов. В 1945 году он написал стихотворение «Звездный каталог». Координаты звезд на небесной сфере в нем сравниваются с телефонами:

Тарковский усиливает, радикализует отношение к телефонному номеру, представленное в стихотворении «Ленинград». Телефонный номер «звезды» для его героя относится, безусловно, к сфере приватного, но, для того чтобы получить право на приватность, его нужно сперва отвоевать у социального. Прежние поэты, говоря о телефонном номере как о «коде доступа» к другому человеку, подразумевали, что могут беспрепятственно звонить ему с домашнего (Маяковский) или служебного (Маршак, Сельвинский) телефонного аппарата; препятствия к звонку, возникающие в поэме «Про это», имеют не социальный, а скорее метафизический характер. Герой Тарковского звонит на указанный в стихотворении номер из телефона-автомата. Повседневная жизнь с ее социальностью сравнивается в стихотворении Тарковского с очередью в уличную телефонную будку: «Пережду я очередь земную, / Поверну я азбуку стальную…»

Денница («денницына сестрица») в «Звездном каталоге» указывает не на библейское наименование дьявола (Ис.: 14, 12), а на образ славянской мифологии — «полуденную зарю (или звезду), мать, дочь или сестру солнца, возлюбленную месяца, к которому ее ревнует солнце (мотив „небесной свадьбы“…)» [564]. Звезда — это женщина, ушедшая к другому (= «месяцу»), а память о ней безвозвратно исчезла — потеря этой памяти и есть самое страшное («Я тебе не захочу присниться…»).

Стихотворение Тарковского очевидным образом отсылает к произведению Иннокентия Анненского «Среди миров» (1909), ср.: «Среди миров, в мерцании светил / Одной Звезды я повторяю имя…» Но герой Анненского получает от «Звезды» то немногое, на что надеется. Герой Тарковского, наоборот, чувствует себя покинутым. Номер телефона маркирует границу не приватного и социального, а посю- и потустороннего. Вероятно, поэтому он, при всей его иллюзорной точности, построен не по правилам: в московской системе записи телефонных номеров одна или две буквы (которые были изображены на диске рядом с цифрами) указывались перед пяти-, а не шестизначным номером; такая система записи использовалась до 1968 года [565].

У Мандельштама связь с прошлым оказывается травматической, у Тарковского она объявляется невозможной, и не по социально-историческим, а по индивидуально-психологическим причинам: чувства, исчезнувшие в прошлом, и те, с кем нас эти чувства связывали, ныне таинственны, трансцендентны и недоступны так же, как звездное небо. Это — единственная возможность их сохранения: они должны стать недоступными для сегодняшнего «я» [566].

Впоследствии осмысление телефона как устройства, которое может связать человека с потусторонним миром, получило продолжение в произведениях сына поэта, кинорежиссера Андрея Тарковского: ср. сцену со звонящим телефоном в Зоне в фильме «Сталкер» (1979).

Следующий шаг в том же направлении, что и Тарковский, сделал Александр Галич в песне «Номера» (1972). Реминисценции из мандельштамовского «Ленинграда» в ней достаточно прозрачны:

Для героя этой песни номер собственного телефона — часть интимного опыта, связанного с радикально, безвозвратно отчужденным прошлым. Почему любимая девушка называет героя по номеру телефона («— Пять — тринадцать — сорок три, это ты? / Ровно в восемь приходи на каток!»), можно понять, только если помнить, что звонит она из коридора коммунальной квартиры и ее могут услышать случайные люди. К прошлому в стихотворении отсылает все, связанное с телефоном: пятизначный номер, «рамочное знание» об особенностях звонка из коридора и, наконец, обращение к телефонистке (последние станции ручного соединения в Москве были заменены АТС в 1942 году, так что звонки через телефонистку были обычной практикой на протяжении всей юности Галича [567]): «Я приказываю: / — Дайте отбой! / Умоляю: / — Поскорее отбой!» [568].

Новизна трактовки Галича состоит в том, что ощущение тотальной отчужденности от прошлого и в то же время его присутствия в настоящем предстает важнейшей частью идентичности повествователя. Именно это двойное, внутренне конфликтное переживание — главное в произведении, ему-то и должен сочувствовать слушатель. Повествователь не может отказаться от своего прошлого, но не может и вспомнить его в полной мере, оно сохраняется в его сознании как невротический фрагментарный образ — потому, что герой не может простить себе многочисленные измены собственному внутреннему «я». Эти измены — в соответствии с «шестидесятническим» культом ребенка и детского восприятия [569]— определяются как отказ от детских надежд на будущее: «И давно уже свои „бегаши“ / Я старьевщику отдал за гроши».