Array Коллектив авторов - Гуманитарное знание и вызовы времени

Атеистическое, как и неблагочестивое отношение к богам Диоген Лаэртский резко осуждает (в эпизоде с Орфеем) или высмеивает (в случае с Бионом), говоря о первом: «Те, кто приписывают открытие философии варварам, указывают еще и на фракийца Орфея, называя его философом, и притом древнейшим. Но я не знаю, можно ли называть философом человека, который говорил о богах так, как он; да и вообще не знаю, как назвать человека, который бесстыдно приписывает богам все людские страсти, в том числе такие мерзкие дела, которые редкому человеку и на язык придут» (I, 5).

И о втором (Бионе): «В своих беседах с близкими ему людьми он высказывал много безбожных мыслей, заимствованных у Феодора. Однако потом, когда он заболел, – так рассказывают жители Халкиды, где он умер, – он дал надеть на себя амулеты и покаялся во всем, чем грешил перед богами. Так он и умер, а я написал о нем такие сатирические стихи: Поэт Бион, борисфенит… Как мы слыхали, говорил: “Богов не существует!” Когда б на этом он стоял, то мы сказать могли бы: “Что думает, то говорит: хоть худо, да правдиво”. Но ныне, тяжко заболев, почуяв близость смерти, Он, говоривший: “Нет богов!”, на храмы не глядевший, Он, издевавшийся всегда над приносящим жертвы, Не только начал возжигать и тук и благовонья На очагах и алтарях, богам щекоча ноздри, Не только говорил: “Винюсь, простите все, что было!”, Нет, взяв у бабки талисман, чтобы носить на шее, Он, полон веры, обвязал кусками кожи руку И двери дома осенил шиповником и лавром, Готовый все перенести, чтоб с жизнью не расстаться. Дурак, хотел он подкупить богов – как будто боги Живут на свете лишь тогда, когда ему угодно! И лишь когда, почти прогнив, свою он понял глупость, То, руки простерев с одра, вскричал: “Привет Плутону”» (IV, 54–57).

Тему наказания за нечестие Диоген Лаэртский не менее убедительно иллюстрирует и в своем эссе о Пифагоре рассказом Иеронима, который говорит, что, когда Пифагор сходил в Аид, он видел там, как за россказни о богах душа Гесиода стонет, прикованная к медному столбу, а душа Гомера повешена на дереве среди змей (VIII, 21).

О Хрисиппе Лаэрций также говорит, что тот «выдумывает гадости про Геру и Зевса и целых 600 строк пишет такое, чего никому не повторить, не замарав рта», так что, говорят, что эта выдуманная им история под стать не богам, а блудилищам (VII, 187–188).

Ксенофан писал эпические стихи, элегии и ямбы против Гесиода и Гомера, нападая на их рассказы о богах. Диоген Синопский также критиковал народную религию. Так, видя, как кто-то совершал обряд очищения, он сказал: «Несчастный! ты не понимаешь, что очищение так же не исправляет жизненные грехи, как и грамматические ошибки». Он порицал людей за их молитвы, утверждая, что они молят не об истинном благе, а о том, что им кажется благом. Тем, кто боялся недобрых снов, он говорил, что они не заботятся о том, что делают днем, а беспокоятся о том, что приходит им в голову ночью. Афиняне просили его принять посвящение в мистерии, уверяя, что посвященные ведут в Аиде лучшую жизнь. «Смешно, – сказал Диоген, – если Агесилай и Эпаминонд будут томиться в грязи, а всякие ничтожные люди из тех, кто посвящен, – обитать на островах блаженных!» Зенон (стоик) полагал, что дурной человек безбожен, причем «безбожный» говорится в двух смыслах: «противоположный божественному» и «отрицающий божественное» – и последнее он относил не ко всякому дурному человеку.

При этом Лаэрций благожелательно цитирует Эпихарма, который справедливость в своих диалогах представлял божественным законом, «чтобы страх посмертной кары за дурные поступки подкреплял его увещания о добрых».

У Диогена Лаэртского есть, конечно, и многочисленные топосы, в которых излагается учение философов о душе, но, думается, уже и без них очевидно, что у нашего автора не только есть место философской теологии, но и что она артикулируется на разных уровнях, как просто, так и сложно, с очевидной целью, в том числе, чтобы охватить и индоктринировать как можно больший контингент читателей.

Что мы находим у Лаэрция, чего бы не было у его авторов? То, чем органичное целое больше части: эффект сверхаддитивности – качественно более полную, цельную, собранную картину ответов на вышепоставленные вопросы.

Следует также заметить, что при сравнительно небольшом количестве собственно теологического материала в учениях и мнениях философов посредством расположения текстов достигнут эффект, так сказать, теологизации всей книги, когда почти каждый философ либо сам трактует вопросы богословия, либо связанные с ними категории, либо через черту характера, поведения или через какое-либо событие в его жизни ярко выступает его отношение к ним либо их отношение к людям.

Важно отметить, что даже там, где Лаэрций прямо не называет богов, он говорит о вещах, которые с ними связаны, – о добродетели, например.

Таким образом, можно констатировать, что книга Диогена Лаэртского – это не только репрезентация истории античной философии в ее сути, как она представлялась образованному сознанию той эпохи, но и представление этой истории в виде философской теологии. Поэтому прочитав его труд, грек или лицо, знающее греческий язык, получали определенно выстроенное представление как о самих философах, их образе жизни, эпитоме их мыслей, концепций, теориях о природе человека, мира, так и о рациональных, не противоречащих другим концепциям учениях этих мыслителей о богах как высшей, лучшей, существеннейшей и важнейшей части мироздания.

Близко я познакомился с Григорием Соломоновичем осенью 2010 г. И сразу понял, что знал этого человека и шел ему навстречу всю свою жизнь. Мы о многом успели поговорить, за что я ему бесконечно благодарен. Он оказал мне доверие, которое не так-то просто будет оправдать. В этой работе я ограничусь несколькими штрихами к портрету отечественного религиозного мыслителя, каким являлся Григорий Померанц.

Что же завещал нам Померанц? Бесконечное внимание к опыту глубокого сердца. Сам он называл это «непосредственным переживанием вечности как живой реальности» [513]. Померанц исповедовал веру в Единый Дух. На практике это означало жить по заповедям Христа и быть открытым мистическому опыту всех великих религий. Как глубоко религиозный человек, он относился к заповедям не как к внешнему предписанию, а как к голосу сердца, которое призвано вместить Бога.

Григорий Соломонович прошел через серьезные испытания: война, лагерь, личная драма, многолетняя опала, но его сердце не ожесточилось. Оно обнажилось.

Главные повороты жизни описаны Померанцем в духовной автобиографии «Записки гадкого утенка», но многое из пережитого мы найдем и в других его текстах.