Петр Гуляр - Забытое королевство

Однако наибольшую известность этому народу принесла вовсе не способность их женщин таскать своих мужей на спине и не умение мужчин управлять потоками караванов, идущих в сторону Бирманской дороги. Они прославились прежде всего своим непревзойденным мастерством в строительном и столярном деле, принесшим им широкую известность не только по всей провинции Юньнань, но и далеко за ее пределами. Что бы они ни строили — от скромного деревенского дома до дворца или крупного храма, — дело у них шло споро и ладно. Аккуратность и высокое качество их работы сделали бы честь любому западному архитектору. Наследуя вековым традициям, передававшимся личным примером и из уст в уста от отца к сыну, каждый миньцзя от рождения был художником. Любое строение — будь то придорожный храм или мост — в точности соответствовало определенному стилю и вместе с тем являлось самостоятельным произведением искусства. Но замечательнее всего художественный гений народа миньцзя проявлялся в резьбе по камню и дереву. Даже самые скромные домики не обходились без мастерской резьбы, украшавшей окна и двери, а также изысканных статуй и ваз, эффектнейшим образом расставленных во внутреннем дворике. Сюжеты резных работ были строго мифологические, и возможно, значение их за давностью времен позабылось, однако то, что все они приносили удачу, было вполне очевидно. Резьба по камню и дереву — дело непростое, однако работа миньцзя всегда была превосходной: они не упускали из виду даже мельчайшие детали. В Лицзяне только наибеднейшие наси строили себе дома без помощи миньцзя.

Именно миньцзя нанимали для строительства и украшения домов богачей в Куньмине и других крупных городах. Прекрасные резные и позолоченные чайные столики в доме далай-ламы, а также его знаменитые резные и разукрашенные разными цветами конюшни, как мне рассказывали, также были делом рук специально выписанных в Тибет мастеров-миньцзя. Король Му и другие властители-ламы всегда заказывали чайные столики и другие резные предметы мебели у миньцзя по собственным меркам.

Возможно, версия, что миньцзя мигрировали в Юньнань из Ангкор-Торна, верна — например, их с виду врожденная способность к художественной резке по камню и дереву могла бы послужить серьезным аргументом в ее пользу. Внешне они — по крайней мере, чистокровные миньцзя — тоже весьма похожи на резные портреты со стен Ангкор-Вата. Язык их относится к мон-кхмерской группе, и несмотря на то, что он сильно разбавлен китайскими словами и выражениями, тем не менее представляет собой отдельное наречие. Название города Дали тоже имеет некитайское происхождение — это искажение кхмерского слова «тонлэ», что означает «озеро»: город стоит на берегу большого озера.

Из всех племен Юньнани миньцзя наиболее близки к китайскому народу — они практически полностью позаимствовали культуру Поднебесной империи. Собственного письма у них нет, для всех записей и документов используется китайское. Они часто вступают в браки с китайцами — традицией это не возбраняется и самих миньцзя ничуть не смущает. По правде говоря, найти или определить по-настоящему чистокровного представителя этого народа довольно-таки сложно. Миньцзя становятся заметны только на фоне мрачных, вялых и не слишком дружелюбных юньнаньских китайцев, от которых они явственно отличаются своим врожденным оптимизмом и легкомыслием. Нельзя сказать, чтобы китайские женщины считали своих сестер-миньцзя распущенными, однако ни одна китаянка не позволила бы себе так непосредственно, дружески общаться с мужчинами. И тем более немногие из них — если такие вообще нашлись бы — стали бы обмениваться двусмысленными шутками с группой мужчин или распивать вместе с ними вино.

Я много и с удовольствием общался и дружил с миньцзя, однако сейчас задним числом вижу, что ни один из моих друзей-миньцзя не выказывал в отношениях со мной ни той искренности, ни той самоотверженности, которую проявляли наси. Подарки они всегда дарили не без задней мысли и в гости меня приглашали редко, предпочитая пользоваться моим гостеприимством. Я пришел к однозначному выводу, что люди они расчетливые и прижимистые. Их собственное гостеприимство, за редкими исключениями, оставляло желать много лучшего — однажды или дважды я по глупости принимал приглашения миньцзя, а по приезде обнаруживал ворота деревни запертыми на замок. Впоследствии я больше никогда не ездил в гости к миньцзя без сопровождения самого хозяина либо его уполномоченного лица.

Тем не менее по вечерам я часто посещал компании моих знакомых плотников-миньцзя. В Лицзяне был строительный бум, так что они неизменно трудились до самого заката над тем или иным новым зданием, а к моменту моего прихода успевали приступить к ужину. Как правило, они садились в кружок на недостроенном втором этаже, так что я с утроенной осторожностью карабкался вверх по приставленным ими временным лестницам. Им, по всей видимости, эти лестницы опасными не казались. У них постоянно бывали в гостях их жены и другие женщины; они приносили с собой домашние деликатесы — маринованную капусту или редьку — и оставались в городе еще на день-два, пока их не сменяли другие родственницы. Визиты к мужьям, братьям или любовникам были конечно же не главной целью, с которой они приходили в Лицзян. Они приносили в город либо груз, будучи наняты кем-нибудь для его переноски, либо собственный товар на продажу. А скоротать ночь в компании близких, собравшись у чайника, кипящего на наскоро сооруженном очаге, искры от которого поднимались вверх к недостроенной крыше, было не только приятнее, но и много дешевле. Все рассаживались на соломенных циновках или древесных чурбаках, пускали по кругу кувшин белого вина и большой горшок с соевым творогом и капустным супом, иногда небольшую рыбку и непременно острый перец и коричневый рис. Потом компания отдыхала на циновках полулежа; появлялись новые кувшины с вином, кто-нибудь доставал мандолину, и все до поздней ночи пели приятные, ностальгические песни. Я любил слушать эти жалобные ритмичные напевы.

Из миньцзя чаще всего ко мне приходили отец А Гу-и и двое ее братьев с друзьями. У меня в гостях они чувствовали себя почти как дома и после ужина всегда поднимались ко мне в комнату, чтобы выпить еще по чашке вина и послушать мой граммофон. Больше всего им нравились оперные записи, из которых любимой у них была «Травиата» — они утверждали, что слышат в ней множество слов из своего родного языка. Они потребовали, чтобы я рассказал им, о чем эта опера. Пересказать сюжет было бы проще простого, но смысл либретто по большей части остался бы для них неясным. Наконец в голову мне пришла прекрасная идея, и, пока мы слушали оперу, я рассказал им следующую историю: