Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга

Герой романа, молодой филолог Лева Одоевцев, служил в «Пушкинском доме» – находящемся в Ленинграде Институте русской литературы Академии наук, старейшем в стране исследовательском учреждении подобного рода, воспетом еще Блоком в прекрасном стихотворении 1921 года, строфа из которого была вынесена Битовым в эпиграф романа. Но заголовок «Пушкинский дом» для Битова (он сознавался, что прикидывал в шутку возможность назвать свое произведение «A la recherche du destin perdu» [89], в подражание Прусту, либо, как приношение Джойсу, «Hooligan’s Wake» [90]) носил, разумеется, символический характер: это и весь Петербург, даже больше – вся Россия, и, наконец, самое дорогое для автора – русская литература.

Активное вторжение классических произведений «петербургского канона» в ткань романа Битова автором беспрерывно подчеркивалось и обыгрывалось: эпиграфы, цитаты (в том числе и скрытые), заимствования и аллюзии из Пушкина (особенно его «Медного всадника»), Лермонтова, Достоевского, Зощенко сталкивались, дробились, размножались, воссоздавая уникальный внутренний мир потомственного ленинградского интеллектуала второй половины XX века.

Для Битова очень важно было, что его герой – аристократ, князь, но, быть может, еще важнее, что и отец, и дед Одоевцева – профессиональные филологи. Это дало автору возможность не только провести многочисленные параллели между историей семьи Одоевцевых и историей русской литературы XX века, но и нанизать на статичный сюжетный стержень романа (строго говоря, «Пушкинский дом» можно назвать бессюжетным или, точнее, «транссюжетным» произведением) целую гирлянду блистательных эссе – законченных, полузаконченных и едва набросанных – о великих русских писателях.

«Пушкинскому дому» выпала тяжелая, одновременно типичная и нетипичная судьба или, как выразился сам Битов, «странная жизнь». Автор «наращивал» свой роман рывками и закончил его осенью 1970 года. Битов вспоминал, как после бессонной ночи, проведенной в лихорадочном дописывании последних страниц «Пушкинского дома», он вышел на Невский проспект, направляясь с рукописью романа в издательство, и встретил Бродского («который тогда был не только не нобелевский лауреат, но и такая же шпана, как все мы», – добавил Битов), спросившего: «Ты куда?» – «Да вот роман закончил, «Пушкинский дом» называется, несу в издательство». – «А я сегодня получил открытку от Набокова по поводу моего «Горбунова и Горчакова»». – «И что ж Набоков написал?» – «Что в русской поэзии чрезвычайно редко встречается подобный размер».

И, похваставшись друг перед другом таким манером, Бродский и Битов разошлись. Надежды Битова, однако, не оправдались: издательство тогда отказалось напечатать его роман. Началось существование «Пушкинского дома» в качестве «самиздатского» текста, ходившего по рукам в кругах русской элиты.

Одновременно Битов пытался протащить сквозь цензурные рогатки если не весь роман, то хотя бы его часть. И действительно, всякими правдами и неправдами ему удалось, соглашаясь на жестокую идеологическую и стилистическую правку, распечатать под разными названиями серию отрывков из «Пушкинского дома», составивших около трети его объема. Это был унизительный и тяжелый опыт, ибо узловые моменты романа, в частности кульминационная сцена гомерического пьянства героя, предшествующая его гротескной дуэли со своим антиподом на старинных (пушкинских!) пистолетах, к массовому читателю так и не прорвались и символический аспект «Пушкинского дома» как ритуального отпевания обобщенного типа русского интеллектуала для этого читателя остался скрытым.

Прождав еще ряд лет и придя к выводу о губительности дальнейших компромиссов, Битов пошел на смелый для члена официального Союза писателей «с положением», каковым он являлся, шаг: опубликовал в 1978 году «Пушкинский дом» в американском славистском издательстве «Ардис», печатавшем по-русски также произведения Набокова и Бродского. Позднее Битов вспоминал свои эмоции при виде попавшего к нему в руки окольными путями «тамиздатского» экземпляра его многострадального романа: «Изумление, потом страх, потом надежда – «авось обойдется»».

Открытым репрессиям Битова тогда не подвергли, но «Пушкинский дом» оставался в «проскрипционных списках» советской цензуры до 1987 года, когда он, через 17 лет после своего завершения, появился наконец в московском журнале «Новый мир», став одной из литературных сенсаций эпохи «гласности».

За годы своего существования в подполье «Пушкинский дом» оброс всякого рода авторскими комментариями, примечаниями и литературными эссе, принадлежащими перу не то Битова, не то его героя-филолога. В этой своей постмодернистской структурной разомкнутости произведение Битова обрело черты сходства с величайшим из «петербургских текстов» русской литературы второй половины XX века – ахматовской «Поэмой без героя», которую Битов, кстати, поначалу (принадлежа к более «почвенной» литературной группировке Горного института) не понял и не принял. После того как Ахматова дала Битову прочесть один из многих машинописных вариантов «Поэмы без героя», он, возвращая ей текст, начал нерешительно бормотать, что, дескать, «не мастер на комплименты». На что Ахматова, сразу оценившая неловкую ситуацию, отреагировала решительно: «Что же это, вы – не мастер?!» – и захлопнула перед носом сконфуженного Битова дверь. Возвышенного общения не получилось…

Хитроумные манипуляции со структурой «Пушкинского дома», превращавшие роман, в сущности, в некий род «открытого» текста, а также эксперименты автора в описании времени и пространства и виртуозное использование им техники внутреннего монолога и «потока сознания» поставили этот опус Битова в ряд веховых модернистских прозаических произведений о Петербурге, включающий в себя такие шедевры, как «Петербург» Белого, романы Вагинова, «Случаи» Хармса, повести Зощенко и «Speak, Memory» Набокова.

Горбовский сравнил как-то завораживающий, почти гипнотический ритм битовской прозы с «движением одинокого пловца среди волн житейской пустыни, когда пловец вот-вот захлебнется, но вновь и вновь голова его маячит над поверхностью; одиночество для таких пловцов – не трагедия, не печаль вовсе, а почти мировоззрение, даже религия…». Это переживание «запредельного одиночества» у Битова одним из своих источников имело, несомненно, запредельное (или осознаваемое как таковое) месторасположение и позицию самого Петербурга относительно России.

Битов, чьи самые первые детские воспоминания были связаны с осадой Ленинграда («бомбежки, трупы кругом – это было не страшно, а быть голодным – это было страшно»), считал, что его, как и многих других, помогли воспитать сами стены города: «Мы читали Ленинград как книгу». Сверстник Битова, Виктор Соснора, автор трагических, резко контрастных сюрреалистских стихов и великолепной исторической прозы о Петербурге, подтверждал это ощущение: «Петербургские декорации создают особый психический климат, который в основном и формирует тебя как писателя. Талант и прочее – это уже, честно говоря, мелочи».