Александр Генис - Фантики

Пока я это писал, сидя на берегу Гудзона, прямо передо мной разминулись две яхты. Другими словами, идя под полными парусами, они промчались навстречу друг другу в противоположных направлениях. Отвлекшись от хрестоматийного кораблекрушения, я восхитился человеческим гением, научившимся так управлять ветром, что он всегда оказывается попутным. Судя по моему опыту парусного спорта, это даже сложнее, чем вообще обходиться без ветра, как это делал лайнер, катавший нас однажды по тому же Черному, что и у Айвазовского, морю. Круиз был роскошным, и под конец меня пригласили отобедать с капитаном, но он оказался столь надутым типом, что я не знал, как завести разговор, пока не нашел общую тему:

– Вам нравится фильм “Титаник”?

Турецкий шкипер поперхнулся супом, и я сменил тему:

– Вы любите картины Айвазовского?

– Никогда не слышал, – сухо сказал он, и я, чтобы загладить вину, обещал прислать ему открытку с “Девятым валом”.

Александр Иванов

Явление Христа народу.

1837–1857

Холст, масло. 540 х 750 см

Государственная Третьяковская

галерея, Москва

Больше всего Палестина поразила меня размерами: Масличная гора оказалась холмом, Голгофа – кочкой, Геенна – оврагом. Привыкнув к библейской географии Америки, где дорога от одного Назарета до другого Вифлеема иногда занимает сутки и пересекает пять штатов, я с трудом освоился с масштабом, подходящим скорее ослу, чем “тойоте”. Но и на этом фоне Иордан выделялся незначительностью. Ленивая речушка с зеленой водой должна была казаться раем комарам и лягушкам. Иорданский берег покрывал жухлый кустарник, по израильскому шла дорога. Куда она вела, я не мог разглядеть из-за спины могучего автобуса. Но когда он остановился, открылся вид на купальню: цементный портик, скромные раздевалки и широкие ступени, спускающиеся в оцепленную заводь. К ней-то и бросились высыпавшие из автобуса тучные паломники, в которых я легко признал американских соотечественников. Заранее облачившись в белые балахоны, они плюхнулись в воду, опередив пастора. Над Иорданом разнеслось стройное пение. Из-за тягучего южного произношения я с трудом различал слова гимна.

– Это еще что, – сказал гид, – вы бы видели, что тут раньше творилось. Баптисты тормозили где придется и в исподнем сигали в реку. Нам пришлось им купальню по строить, чтобы перед арабами не было стыдно. О крещении он рассказывал с той демонстративной невозмутимостью, с которой израильтяне говорят об Иисусе, не заинтересовавшем их праотцев. Вспомнив хор в реке, я подумал, что Иванов мало потерял, когда петербургская Академия отказала ему в средствах на поездку в Святую землю. Не добравшись до Востока, Иванов собрал свою прославленную иорданскую сцену из итальянских видов, музейных впечатлений и религиозного воображения. Последнему мы обязаны больше всего. “Явление Христа народу” – грандиозная теологическая конструкция, способная – не меньше “Кода да Винчи” – увлечь своими секретами. Но чтобы проникнуть в них, надо отделить Бога от человека. Иллюстрацией к центральному парадоксу христиан стал пейзаж. Синеватая горная пустыня и рыжий речной берег никак не соединяются в одну картину.

Детальный реализм Иванова, опробованный на трехстах эскизах, оказался магическим. Заключенное в этом полотне пространство – вымышленное, сказочное и безграничное. Христа мы видим словно на экране телевизора, транслирующего виды с иной, лучшей, чем наша, планеты. Между Ним и грешниками как будто пролегает невидимая и неприступная запретная зона, охраняющая божественное от человеческого.

Надеясь все же преодолеть ее, на переднем плане тесно, чуть не вываливаясь за раму, скучились люди. Им одиноко, страшно и холодно, но всех греет близость к абсолютному идеалу. Он, как учил Иванова Шеллинг, напоминает магнит, соединяющий в себе противоположности и нейтрализующий их. На картине такая точка равновесия конечно же – Иисус Христос, одетый богочеловеком: нижняя одежда – цвета бурой земли, верхняя – синего неба. Явление Христа представляется бесспорным лишь нам, зрителям. Персонажам Иванова, чтобы поверить в мессию, надо его увидеть. А это не всем дано. Особенно когда речь идет о таком жестоковыйном, как назвал Бог иудеев, племени. Не в силах прозреть, чего требует от них христианская традиция, грешники рыщут взором в поисках чуда.

В сущности, вся картина – это балет взглядов, выдающих смущение, скепсис, горечь и надежду. Большая часть смотрит вообще не на Христа, а на его предтечу. Иоанна Крестителя трудно не заметить. В пастушьей бурке, с жестом вождя и античной статью, он – единственный уверенный в себе человек на этом многолюдном полотне. Остальные делят между собой все оттенки сомнения. Этих агностиков удалось завлечь к реке, чтобы принять крещение. Но обряд – еще не вера. Возможно, поэтому Христос с опаской косит на ждущих, да и направляется, похоже, мимо них. Траектория его шествия загадочна и непредсказуема. По земле он идет, как по воде, не ступая, а лишь касаясь пустыни ногами. Это – движение призрака, который к нам не приходит, а именно что является. Чем больше мы вглядываемся в эту фигуру, тем труднее сказать: где будет рандеву и состоится ли оно вообще?

Иванов, впрочем, нам ничего и не обещал. Он изобразил “Явление Христа народу”, а не встречу Его с ним. Философия в России чувствует себя лучше не в трактате, а в романе. В один из них Иванов превратил евангельскую притчу. Темой этого опуса стал переход Ветхого завета в Новый. Последний воплощает Христос, первый – все остальные. Собрав колоритную массовку, художник сохранил индивидуальность каждого ее члена. Людей на картине ровно столько, сколько надо, чтобы они не стали безликой толпой. Вот так в хороших оперных театрах вместе с нотами каждому хористу дают имя, определяют возраст, придумывают судьбу. Сочинив коллектив с повествовательным запасом, Иванов хотел исчерпать человечество. Здесь можно найти всех, кого мы знаем: от апостолов слева до Гоголя справа. Иногда зрителю тут даже удается найти себя. (Я, например, с полвека назад был “дрожащим мальчиком” в набедренной повязке; так называл меня отец, выманивая из студеного Балтийского моря.) Углубляя типы в характеры, Иванов, как и положено в классическом романе, каждому персонажу отводил по главе. Все их, как утверждали в школе, можно пересказать своими словами. Но еще интересней, отойдя от холста так далеко, как позволяет стенка, окинуть всю группу одним взглядом, увидев в ней фантастическую тварь, архитектурное украшение или политическую манифестацию. Одни принимали эту причудливо изогнутую процессию за ядовитую ехидну, другие – за колоннаду будущего храма, третьи – за угнетенный русский народ.