Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Он только что выучил итальянский язык и бредил Дантом, читая наизусть страницами. Мы стали говорить о «Чистилище», и я прочла кусок из XXX песни (явление Беатриче) <���…> Осип заплакал. Я испугалась – «что такое?» – «Нет, ничего, только эти слова и вашим голосом» [187].

В апреле Мандельштам начинает писать «Разговор о Данте», где фигура итальянца, «разночинца старинной римской крови», очевидным образом спроецирована на него самого – с «чисто пушкинской камер-юнкерской борьбой за социальное достоинство и общественное положение поэта». При всем неприятии литературной стратегии Ахматовой Мандельштам вчуже не мог не видеть ее своеобразной эффективности в этой «камер-юнкерской борьбе», понимая в то же время всю неорганичность подобной модели поведения для себя. «Внутреннее беспокойство и тяжелая, смутная неловкость, сопровождающая на каждом шагу неуверенного в себе, как бы недовоспитанного, не умеющего применить свой внутренний опыт и объективировать его в этикет, измученного и загнанного человека» – все эти, атрибутируемые Мандельштамом Данту качества, исчерпывающе описывали его собственное положение к весне 1933 года.

Катастрофа 1934 года (арест Мандельштама в ночь на 17 мая), вызванная написанием в ноябре 1933-го антисталинской инвективы, была подготовлена событиями 19311933 годов и той эволюцией, которую пережил поэт за этот период.

Н.Я. Мандельштам вспоминала:

Мы вернулись в Москву в 31-м году. Голодная Москва. Голод, раскулачивание и пятилетки. Жили у брата О.Э., он куда-то уехал с женой, только что женился и уехал. [А.Б.] Халатов встретил на улице Мандельштама и спросил у него, есть ли у него <���…> паек… Мандельштам даже и не слышал о пайках. Халатов рассвирепел: «Что у вас там делается?» – и дал ему плюс один из советских писательских, и мы в этот период, в общем, мало голодали, были прикреплены к ВЦИКу и, живя в разных квартирах, пустых чужих комнатах, обычно давали ненормированные продукты всей квартире. Молоко, например, было не нормировано, и счастливая семья рядом получала молоко для детей [188] [189] .

Выразительная картина, встающая за этим мемуарным фрагментом, чрезвычайно точно передает парадоксальное положение Мандельштамов после возвращения из поездки по Закавказью и петергофского санатория ЦЕКУБУ. С одной стороны, патронаж государства (упомянутый А.Б. Халатов был в это время председателем правления Госиздата и ЦЕКУБУ), выражающийся не просто в получении ими продовольственных карточек, с которыми вся страна жила с января 1931 года, но в прикреплении к элитному спец-снабжению™ («вциковский» паек), маркирует их как часть советской номенклатуры. С другой – эта номенклатура вынуждена кочевать по съемным комнатам или жить у родственников в коммунальных квартирах. Место Мандельштама на номенклатурной лестнице оказывается недостаточно высоко, чтобы с помощью государства решить две базовые проблемы, о которых Н.Я. Мандельштам писала Молотову, – трудоустройства и жилья («роскошные санатории будут чередоваться с настоящим бродяжничеством»). Окончательный отказ от «фабрики переводов», заявленный в письме Молотову, подразумевал, однако, резкую интенсификацию усилий по преодолению «необеспеченности и полубездомности» (из письма Мандельштама неустановленному адресату, нач. 1930 года (?): III: 494).

Что касается денег, Мандельштам твердо намерен реализовать модель существования на «бюджетный заработок (лит<���ературный>)» (из письма Е.Э. Мандельштаму, 11 мая 1931 года: III: 503). Последнее уточнение принципиально важно – во второй половине 1930 года поэт возвращается к стихам; это служит основным стимулом его литературной работы, не имеющей более в виду возврата к той или иной форме поденщины, вроде службы в комсомольских газетах (<���«…> служить грешно, потому что работается сейчас здорово» [III: 503] [190]). Принципиальной же является и установка Мандельштама на публикацию новых текстов – вовсе не сама собой подразумевавшаяся у авторов, испытывающих в это время трудности с цензурой. Выше мы подробно остановились на позиции Ахматовой. 11 августа 1928 года М.А. Булгаков, столкнувшийся с запретом ряда своих произведений, пишет Горькому: «Я знаю, что мне вряд ли придется разговаривать печатно с читателем. Дело это прекращается. И я не стремлюсь уже к этому» [191]. Мандельштам, за редчайшими исключениями, все свои новые вещи предназначает для печати. Известны переданные им в 1931 году для публикации в журналы «Новый мир» и «Ленинград» подборки стихотворений из числа «Новых стихов», включающие в себя тексты, которые позднейшая традиция, в очевидном противоречии с синхронным авторским восприятием, относит к числу «отщепенских» («Мы с тобой на кухне посидим…», «Не говори никому…», «Куда как страшно нам с тобой…», «На полицейской бумаге верже…» и др.) [192]. Виктор Серж, описывая чтение Мандельштамом «Путешествия в Армению» в номере «Европейской» гостиницы в феврале 1933 года, вспоминает: «Кончив читать, Мандельштам спросил нас: „Вы верите, что это можно будет напечатать?”» [193]Подавляющее большинство текстов Мандельштама не проходит редакторский или цензурный фильтры (из пятидесяти пяти входящих в «Новые стихи» вещей [194]опубликовано при жизни поэта было одиннадцать). Подводя некий итог возвращению к литературной жизни, Мандельштам так описывал ситуацию в письме брату: «<���…> я, конечно, не стал ходовым автором, пишу очень мало и медленно, и 90% не печатается даже в самых благоприятных условиях» (июль/август 1932 года: III: 510) [195].

Первостепенно важно, однако, что сложившееся положение Мандельштам тем не менее (воепринимает как результат собственного осознанного и добровольного выбора — между возвращением к советской литературной и общественной жизни и уходом, на манер Ахматовой, в самоизоляцию и оппозицию «современности». Последнее ассоциируется для него с неизбежной консервацией, обеднением и иссякновением поэтической речи (напомним, что именно «недостаточной [социальной] гибкостью» Ахматовой и ее «мировоззрения» объяснял Мандельштам ее поэтическое молчание второй половины 1920-х – начала 1930-х годов). Поэтическая немота видится ему выбором худшим, нежели пусть проблемное, но существование в актуальной социокультурной повестке.

с помощью прозрачной «ихтиологической» метафоры эксплицирует Мандельштам свою позицию в отброшенной при публикации в «Новом мире» (1932. № 4) заключительной строфе стихотворения «О, как мы любим лицемерить…» (I: 479; май 1932 года) [196].

«Свободный выбор», связанный с возвращением к литературной жизни после скандала вокруг «дела Уленшпигеля» – то есть с преодолением разрыва, который поэт еще год назад считал «богатством» и боялся «расплескать» – неизбежно провоцировал авторефлексию. Этого требовали и недавние, ставшие отчасти публичными, заявления Мандельштама об «уходе из литературы» [197]. Поэтическим манифестом нового этапа и одновременно постскриптумом к начавшейся с претензий Горнфельда и чрезвычайно травмировавшей Мандельштама истории с переводами стало, на наш взгляд, написанное в марте 1931 года стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…»