Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Омри Ронен в связи со стихотворением «Мы живем, под собою не чуя страны…» указывал на оппозиционную платформу М.Н. Рютина 1932 года [215]. Л.М. Видгоф в пионерской работе, посвященной выявлению политического контекста антисталинских стихов Мандельштама, говорит о целом «комплексе впечатлений», реконструируемом из периодики того времени и связанном с борьбой с «левой» и «правой» оппозициями, коллективизацией, борьбой с «вредителями» и т.д. [216]Не подвергая сомнению ценность собранного исследователями материала, заметим, что свою роль в политической эволюции Мандельштама, несомненно, сыграло то обстоятельство, что все сколь-либо заметные советские политические и общественные деятели, с которыми он во второй половине 1920-х – начале 1930-х годов лично (пусть и эпизодически) соприкасается и которые ему в той или иной степени симпатизируют, оказываются – независимо от своей, часто противоположной, политической ориентации («правой» или «левой») – принадлежащими к той достаточно широкой партийной оппозиции радикальному сталинскому курсу, которая возникает в конце 1920-х годов и оказывается окончательно криминализована к 1933 году.

И здесь к ряду уже известных имен (Н.И. Бухарин, Ф.М. Конар, В.В. Ломинадзе, М.П. Томский, А.Б. Халатов, Л.Б. Каменев) должно быть добавлено имя Л.Л. Авербаха.

Несмотря на внешне благополучную советскую карьеру, Авербах (в начале 1920-х годов связанный с Троцким) [217]был, как отмечено выше, уже в конце 1929 года подвергнут инициированным лично Сталиным санкциям за принадлежность к партийной группе Шацкина – Ломинадзе, требовавшей, по словам Сталина, «свободы пересмотра генеральной линии партии, свободы ослабления партдисциплины, свободы превращения партии в дискуссионный клуб» [218]. Осенью 1930 года Авербах давал объяснения в связи с «делом Сырцова – Ломинадзе» [219]. Несмотря на своевременное признание ошибок, принадлежность Авербаха к внутрипартийной оппозиции никогда не была забыта Сталиным, с недоверием относившимся к Авербаху и его соратникам по РАППу: «Прячутся, острые ребята. Лица не показывают. Не показывают, чего хотят и к чему стремятся» [220]. Осень 1931 года, когда было написано письмо Авербаха о предоставлении жилья Мандельштаму, отмечена началом партийного наступления на возглавлявшийся Авербахом РАПП [221]. Это наступление закончилось не только роспуском РАППа в апреле 1932 года, но фактически тем, что в начале 1934 года, по выражению П.Ф. Юдина, «ЦК прогнало его [Авербаха] из литературы» [222].

Воспоминания К.Л. Зелинского, относящиеся к 1932 году [223], выразительно передают личную неприязнь, которую испытывал Сталин к Авербаху. Свидетельства об отношении Авербаха к Сталину имеются в собранных НКВД после его ареста в 1937 году материалах. Это, в частности, показания В.П. Ставского и сексота «Алтайского». Ставский вспоминал, что «Авербах [на рубеже 1930-х] рассказывал, что часто встречается с товарищем Сталиным, рассказывал с таинственным видом и кавказским акцентом <���…> Все это производило впечатление правдоподобия на многих, в том числе и на меня». «Алтайский» доносил: «О Молотове, Кагановиче Авербах говорил пренебрежительно, как об ограниченных людях [224]. Как-то раз году в 1929-30 Авербах говорил об „азиатских методах И.В. Сталина” (в смысле жестокости, хитрости)» [225].

Нетрудно заметить, что приведенные суждения Авербаха воспроизводят весь комплекс мотивов, питающий метафорику антисталинских стихов Мандельштама: акцент на кавказском происхождении Сталина, его (национально окрашенной) жестокости и контрастирующем с ее масштабом ничтожестве окружающих его соратников.

То, что такого рода суждения вполне могли высказываться не слишком осторожным и склонным к «пустому острословию» [226]Авербахом в литературных разговорах (в том числе с Мандельштамом), подтверждают слова самого Авербаха в обращении к Н.И. Ежову 17 мая 1937 года. Говоря о своих контактах, в том числе начала 1930-х, он писал: «Я считал, что достаточно моего доверия к человеку, чтобы разговаривать с ним о том, о чем я сочту нужным, иногда явно не проводя грани между дозволенным и недозволенным, между общеизвестными фактами и секретными» [227].

Разумеется, не один Авербах мог транслировать Мандельштаму в начале 1930-х годов антисталинские настроения. Окончательное утверждение в конце 1930 года фактически единоличной власти Сталина в советской партийно-государственной верхушке («завершение сталинизации Политбюро» [228]) сопровождается усилением репрессивности во внутренней политике, вызванным, в частности, глубоким социально-экономическим кризисом вследствие провала первой пятилетки. Фактический переход к террору, прежде всего против крестьянства, происходит на фоне спровоцированного коллективизацией массового голода и социальной нестабильности. Разрушительная радикальность сталинской политики встречает сопротивление у части партии. «Критические настроения все шире распространялись в среде столичной „партийной общественности”, в некоторой степени активизировались члены бывших оппозиций. Среди коммунистов распространялось мнение о порочности политики Сталина, о разжигании неоправданной конфронтации с крестьянством» [229]. Как мы указывали выше, именно с этой частью партийцев оказывается биографически связан Мандельштам.

Папа стоял посреди комнаты и с высоты своего роста с некоторым недоумением слушал Мандельштама. А он, остановившись на ходу и жестикулируя так, как будто он подымал обеими руками тяжесть с пола, горячо убеждал в чем-то отца:

– …он не способен сам ничего придумать…

– …воплощение нетворческого начала…

– …тип паразита…

– …десятник, который заставлял в Египте работать евреев…

Надо ли объяснять, что Мандельштам говорил о Сталине? [230]

Этот эпизод из воспоминаний Э.Г. Герштейн относится к 1931 году. С рубежа 1930 года, когда Мандельштам в «Четвертой прозе» объявлял своим язык партийных чисток Сталина и видел в происходящем «бронзовый профиль Истории», многое изменилось – ив первую очередь для того круга «интеллигентных партийцев», к которому Мандельштам был ближе всего.

Тайный расстрел в ноябре 1929 года Я.Г. Блюмкина, давнего знакомого Мандельштама [231], открыл новую главу в истории большевистского террора. Отныне смертная казнь распространялась не только на «врагов революции», но и на членов партии, поддерживающих оппозицию [232]. Случилось то, о чем высланный в январе 1929 года из СССР Троцкий предупреждал весной того же года: Сталин «попытается провести между официальной партией и оппозицией кровавую черту» [233]. С каждым годом эта черта становилась все кровавее.

Немаловажно и то, что эти политические репрессии происходили в непосредственной близости от литературной среды, иногда напрямую касаясь ее. Так, Блюмкин перед своим арестом 15 октября 1929 года проводит время в квартире их общего с Мандельштамом близкого знакомого С.М. Городецкого [234], до этого встречается в литературно-артистическом кафе с журналистом М.Е. Кольцовым и Маяковским, с которым у него возникает «перебранка полу-принципиального (по вопросам литературного поведения Маяковского) полу-личного характера». Маяковского Блюмкин именует (в специально написанных 1 ноября 1929 года показаниях под названием «О поведении в кругу литературных друзей») «моим старым приятелем» [235].