Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

30 января 1939 года известие о смерти мужа дошло до Н.Я. Мандельштам [617](27 декабря она находилась у Б.С. Кузина в поселке Шортанды в Казахстане [618]). В начале февраля из письма Э.Г. Герштейн в Ленинград («Моя подруга Лена родила девочку, а подруга Надя овдовела» [619]) о смерти Мандельштама узнала Ахматова. Началась его вторая, посмертная литературная биография, во многом сформировавшая наши представления о первой, реальной, чьи обстоятельства до сих пор нуждаются в осмыслении и реконструкции.

Тотальная закрытость советской партийно-государственной жизни, выразившаяся, прежде всего, в засекреченности документов, фиксировавших важнейшие, определявшие жизнь людей решения, не могла не отразиться самым болезненным образом на процессе историко-культурного изучения советского периода. Продолжающийся до сих пор процесс обнародования и комментирования прежде скрытых архивных документов понятным образом не носил и не носит планово-согласованного характера, что зачастую приводит к ситуациям, когда исторически связанные между собой документы появляются в печати в «обратной» последовательности: публикация «документа-следствия» опережает открытие инициального «документа-ключа».

Одним из ярких примеров такого рода казусов стало выявление в 1993 году в так называемом кремлевском архиве Сталина письма Н.И. Бухарина об аресте Осипа Мандельштама с собственноручной резолюцией на нем Сталина [621]. Поскольку эта резолюция – единственное по сей день документальное свидетельство участия Сталина в деле Мандельштама 1934 года, ее публикация стала своего рода сенсацией и породила немалое количество толкований. Последнее было вызвано и тем, что текст Сталина и его датировка шли вразрез со сложившимся к началу 1990-х годов представлением о ходе следствия по делу Мандельштама и о механизме облегчения его участи. Мемуарно-исследовательский консенсус (опиравшийся, прежде всего, на книги Н.Я. Мандельштам и на ставшее в 1990 году доступным следственное дело Мандельштама 1934 года [622]) заключался в том, что Сталин, несмотря на оскорбительность направленной против него инвективы Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны…», за написание которой поэт был арестован в ночь на 17 мая 1934 года, своим указанием «изолировать, но сохранить» фактически свернул следствие ОГПУ, назначившего Мандельштаму 26 мая сравнительно мягкий срок (три года уральской ссылки в сопровождении жены), 10 июня замененный на еще более мягкий вариант – трехлетнюю административную высылку по принципу «минус 12 [крупных городов СССР]».

Обнаруженный текст резолюции Сталина на письме Бухарина с сообщением о факте ареста Мандельштама перечеркивал эту, казалось бы, непротиворечивую картину.

Письмо Бухарина не датировано. Однако из его текста ясно следует, что написано оно было после утверждения первоначального приговора Мандельштаму, его высылки из Москвы в Чердынь 28 мая и происшедшей там в ночь на 4 июня попытки его самоубийства. Из воспоминаний Н.Я. Мандельштам было известно о ее телеграммах с просьбой помочь выбросившемуся из окна больницы Мандельштаму, отправленных в Москву (в частности, Бухарину) 5 июня [623]. Соответственно, письмо Бухарина можно датировать 5-6 июня 1934 года. Так как на письме, написанном на бланке газеты «Известия», главным редактором которой Бухарин в то время являлся, отсутствуют пометы сталинского секретариата, то очевидно, что оно попало к Сталину напрямую, оперативно миновав бюрократическую процедуру доставления бумаг вождю. Это говорит о том, что Сталин прочитал письмо в те же дни – скорее всего, в день написания и передачи письма Бухарина. Резолюция, оставленная Сталиным (также без даты) на письме синим карандашом, гласила: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…»

Буквальное прочтение сталинских слов означало, что а) он к 5-6 июня 1934 года ничего не знал об аресте Мандельштама и б) факт ареста вызвал его недовольство, адресованное ОГПУ. Это, однако, никак не укладывалось в картину, в которой еще 26 мая вождь санкционировал («изолировать, но сохранить») первый приговор поэту. Разумеется, неосведомленность Сталина об аресте и высылке Мандельштама исключала и его знакомство с текстом инкриминируемого Мандельштаму стихотворения.

Инерция «канонической» версии развития дела оказалась настолько сильна, что в мандельштамоведении в последние десятилетия укрепились два подхода к резолюции Сталина: одни авторы, обращаясь к аресту поэта 1934 года, игнорируют ее [624], другие читают «иносказательно», интерпретируя как проявление «чистейшей воды лицемерия» [625]. Л.В. Максименков, который опубликовал полный текст бухаринского письма вместе со сталинской резолюцией, вполне убедительно реконструировал функцию слов Сталина [626]и с определенной долей неуверенности все-таки предположил, что Сталин не знал об аресте Мандельштама. В своем анализе он также останавливается на констатации «имперсональности» сталинского высказывания, выделяя в нем «риторический вопрос и субъективную оценку факта» и характеризуя весь текст в целом как «сентенцию философско-созерцательного плана» [627].

Между тем документы, дающие ключ к пониманию подлинного смысла написанных Сталиным слов, увидели свет уже спустя два года после первой (фрагментарной) публикации письма Бухарина. Речь идет о появившемся в 1995 году сборнике архивных документов Политбюро ЦК ВКП(б) под редакцией О.В. Хлевнюка, А.В. Квашонкина, Л.П. Кошелевой и Л.А. Роговой, включившем в себя информацию о решениях Политбюро от 10 июля 1931 года, касающихся деятельности ОГПУ [628]. В вышедшей через год монографии О.В. Хлевнюка эти данные были рассмотрены в историческом контексте эпохи [629]. К сожалению, до сих пор эти материалы, хорошо усвоенные представителями исторического цеха, не учтены историками русской литературы.

На заседании Политбюро ЦК ВКП(б), состоявшемся 10 июля 1931 года и посвященном особо секретным вопросам, относящимся, в частности, к деятельности ОГПУ [630], было принято решение «никого из специалистов (инженерно-технический персонал, военные, агрономы, врачи и т.п.) не арестовывать без согласия соответствующего наркома (союзного или республиканского), в случае же разногласия вопрос переносить в ЦК ВКП(б)» [631]. Этому важнейшему решению предшествовала речь Сталина на совещании хозяйственников «Новая обстановка – новые задачи хозяйственного строительства» 23 июня 1931 года [632], где провозглашался «поворот известной части <���…> интеллигенции, ранее сочувствовавшей вредителям, в сторону советской власти» и, соответственно, новый подход к «инженерно-техническим силам старой школы»: на смену репрессиям должна была прийти «политика привлечения и заботы». Все это было частью принимаемых с начала 1930-х партийной верхушкой СССР мер по контролю и, так сказать, структуризации террора, с помощью которого большевики начиная с 1917 года осуществляли значительную часть своей внутренней политики. Уже в период «дела Промпартии», 20 октября 1930 года, Политбюро предложило ОГПУ «вопросы о необходимых арестах согласовывать с Секретариатом ЦК» [633]. Последующие события показали острую потребность в ужесточении контроля за действиями карательных органов. О.В. Хлевнюк так описывает социополитический и экономический контексты, приведшие Сталина к необходимости некоторого ограничения репрессий: