Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Жолковский связывает обращение Мандельштама к пастернаковской поэтике с поиском «волшебного рецепта выживания» [580], который он надеялся найти у Пастернака как широко печатаемого советского автора. Степень отрефлексированности такого рода мотивировки у Мандельштама останется, видимо, дискуссионной, однако нам известен случай, когда поэт учитывал внешнюю конъюнктуру с целью облегчить прохождение в печать своего текста. Речь идет о стихотворении «Не мучнистой бабочкою белой…», причины отказа от публикации которого в журнале «Подъем» были разобраны нами выше. По сообщению Ю.Л. Фрейдина, в одной из машинописей этого текста, «которые рассылались Мандельштамами в редакции газет и журналов», фигурирует посвящение «Памяти В. Куйбышева» [581]. Ю.П. Левинг, посвятивший стихотворению Мандельштама монографическое исследование, резонно связывает появление посвящения с попыткой автора усилить «политическую актуальность произведения» и повысить таким образом «шансы на его попадание в официальную печать» [582]. В качестве образца «покаянной тактики» для Мандельштама Левинг приводит случай Н.А. Заболоцкого, которому после критической травли, спровоцированной публикацией поэмы «Торжество земледелия» (1933), удалось в 1934 году вернуться в советскую печать и, в частности, выступить с циклом «Прощание», посвященным памяти С.М. Кирова [583]. Не исключено, что в случае с Пастернаком имела место сознательная ориентация Мандельштама на прошедший советские цензурные (политический и эстетический) фильтры вариант реализации сталинской темы, к тому же лежащий в русле успешного опыта упрощения поэтики, также связанного для Мандельштама с практикой Пастернака. (Заметим, что для самого Пастернака такая «прагматическая» точка зрения на творчество современников была органичной – так, в годы войны он говорил А.К. Гладкову: «Читаю [Константина] Симонова. Хочу понять природу его успеха» [584].) Во всяком случае, можно констатировать, что тема Сталина в силу биографических и литературных причин плотно ассоциировалась у Мандельштама с Пастернаком – разговорам о Сталине была посвящена их последняя встреча в Переделкине во второй половине лета (после написания «Стансов») или ранней осенью 1937 года. У нас есть два воспоминания об этой встрече, корректирующих друг друга.

Н.Я. Мандельштам вспоминала о ней так:

В день, когда в последний раз мы были с О.М. у него в Переделкине, он пошел провожать нас на станцию, и мы долго разговаривали на платформе, пропуская один поезд за другим. Борис Леонидович еще бредил Сталиным и жаловался, что не может писать стихов, потому что не сумел тогда по телефону добиться личной встречи. О.М. сочувственно посмеивался, а я удивлялась [585].

Вяч.Вс. Иванов в своих записках о Пастернаке приводит эпизод конца 1950-х годов:

Как-то Борис Леонидович, как обычно, заглянул к нам по окончании своей работы в середине дня, что часто совпадало с нашим обедом. В этом разговоре Пастернак рассказал, что после воронежской ссылки Мандельштам приезжал к нему в Переделкино. Он старался уверить Пастернака, что тот недооценивает Сталина. На Пастернака он произвел впечатление сумасшедшего [586].

В цитированном нами выше письме мужу от 2 января 1936 года Н.Я. Мандельштам особо отметила факт выступления Пастернака в печати «после своей пятил<���етки> молчания». Стихи в «Известиях» знаменовали для Пастернака окончательное преодоление кризисного эпизода 1934 года и нахождение органичного для него в тот период модуса отношения к Сталину. В свете этого фраза о сетованиях Пастернака на невозможность писать стихи из-за неудачи телефонного разговора выглядит очевидным анахронизмом. Характеристика «бредил Сталиным» также не находит подтверждения в синхронных этой встрече документах. Так, 2 июля 1937 года, за два дня до создания мандельштамовских «Стансов», Пастернак писал Н.С. Тихонову об общественной атмосфере «обязательного притязанья, эфиопской напыщенности, вневременно надутой, нечеловеческой, ложной». С данной в том же письме характеристикой политической обстановки («<���…> кругом такой блеск, эпоху так бурно слабит жидким мрамором <���…> Сейчас все полно политического охорашиванья, государственного умничанья, социального лицемерья, гражданского святошества» [587]) скорее соотносится свидетельство о «недооценке» Пастернаком Сталина, передающее точку зрения Мандельштама, не согласного с разочарованностью Пастернака в современности и вожде.

Один из принципиальных пунктов расхождения Пастернака с советской действительностью в 1937 году оказывается напрямую связан с тематикой мандельштамовских «Стансов». Мы имеем в виду тему смертной казни. Она могла быть затронута Мандельштамом и Пастернаком при их последней встрече. 11 июня 1937 года Пастернак, как известно, отказался подписать писательское письмо с одобрением того самого смертного приговора Тухачевскому и другим военачальникам, чья публикация на страницах «Правды» отразилась в «Стансах» Мандельштама. «<���…> пять лет назад я отказывал Ставскому в подписи под низостью и был готов пойти за это на смерть, а он мне этим грозил и все-таки дал мою подпись мошеннически и подложно», – вспоминал Пастернак свое настроение в июньские дни 1937 года в письме К.И. Чуковскому 12 марта 1942 года [588].

«Разговор со Ставским о казни» упоминает в биографической хронике Мандельштама, составленной в середине 1960-х годов, Н.Я. Мандельштам, относя его ко времени перед отъездом в санаторий в Саматиху (весна 1938 года) [589]. «У О.М. перед отъездом в Саматиху был разговор со Ставским. О.М. заявил, что сочувствует всему, но примириться с расстрелами не может», – дополняет свою хронику Н.Я. Мандельштам в отрывочных записях 1960-х годов [590]. Никаких дополнительных данных, позволяющих реконструировать содержание беседы Мандельштама и Ставского и уточнить ее дату, у нас нет. Однако, учитывая еще одно упоминание Н.Я. Мандельштам о смертной казни в контексте событий осени 1937 года (когда Мандельштам бывал в ССП и когда могла состояться его последняя встреча с Пастернаком), позволим себе высказать одно предположение.

В «Воспоминаниях» Н.Я. Мандельштам упоминается эпизод на станции Савелово, когда Мандельштамы «случайно достали газету и прочли, что смертная казнь отменяется, но сроки заключения увеличиваются до двадцати лет» [591]. Газетное сообщение произвело впечатление на Мандельштама. Речь, как указывают С.В. Василенко и П.М. Нерлер [592], идет о публикации «Известий» от 3 октября 1937 года с сообщением о принятом накануне постановлении ЦИК СССР об изменении уголовного законодательства: предлагалось дополнить существующие меры наказания за антигосударственные преступления (10 лет и расстрел) еще одной – 25 годами заключения, с целью «предоставления суду возможности избирать по этим преступлениям не только высшую меру наказания (расстрел), но и лишение свободы на более длительный срок» [593]. Нельзя исключить, что такая, выглядящая гуманной и неожиданная в обстановке террора мера, могла стать для Мандельштама одновременно одним из аргументов в споре с Пастернаком о «недооценке» Сталина и темой обсуждения со Ставским.