Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Эти масштабные поэтические композиции, несомненно, являются ответом Мандельштама на новые болезненные вызовы социальной реальности. Ответ этот продиктован, однако, не неприемлемым для него внешним давлением – от поэта никто не «требовал» [536]и не ждал стихов о Сталине (и, как мы видели по истории с «Подъемом», вообще стихов) – но внутренней необходимостью или, по слову М.Л. Гаспарова, «бессознательной <���…> потребностью» [537].

Обращение к сталинской и военной теме происходит на фоне тяжелого душевного состояния Мандельштама – советский социум, к интеграции в который (прежде всего, в лице структур ССП) он так стремится, отторгает его. Отсюда – моменты (вообще свойственных ему) колебаний, когда Мандельштам ощущает тотальную зависимость своей биографической стратегии от вопроса признания стихов и бесконечное ожидание ответа от ССП как своего рода неволю. «Мором стала мне мера моя», – говорит он в стихах, отчуждающих его собственную поэзию («И свои-то мне губы не любы») [538], и спустя три недели повторяет в письмах:

Сейчас я буду сильнее стихов. Довольно им помыкать нами. Давай-ка взбунтуемся! Тогда-то стихи запляшут по нашей дудке, и пусть их никто не смеет хвалить (III: 562).

Мне кажется, что мы должны перестать ждать. Эта способность у нас иссякла. Все что угодно, кроме ожиданья (III: 566).

Свидетельства о таких моментах, однако, единичны. После возвращения из Воронежа стратегия Мандельштама никак не меняется – свою жизнь он по-прежнему видит исключительно через оптику взаимодействия с ССП:

Сейчас наш старый воронежский быт уже не существует, а новый еще не сложился. Все зависит от решения Союза Писателей, подошедшего к этому делу очень серьезно (Б.С. Кузину, 6 ноября 1937; П1: 571).

У нас сейчас нет нигде никакого дома, и все дальнейшее зависит от Союза Писателей. Уже целый год Союз не может решить принципиально: что делать с моими новыми стихами и на какие средства нам жить (Е.Э. Мандельштаму, 16 апреля 1938; III: 577).

Продолжающееся ожидание решения ССП становится лейтмотивом в переписке Мандельштама и фактором, подчиняющим себе все времяпрепровождение поэта после Воронежа.

Основным адресатом Мандельштама в Союзе был начавший свой путь в партии большевиков в Гражданскую войну восемнадцатилетним чекистом В.П. Ставский, тогдашний ответственный секретарь ССП и главный редактор «Нового мира». Ему Мандельштам передает после возвращения из ссылки рукопись новой книги стихов.

Состав переданной Мандельштамом рукописи – так же как и состав подборки стихотворений, приложенной в 1935 году к письму/ заявлению к Минскому пленуму, – нам неизвестен: рукопись до сих пор не обнаружена. О стихах, в нее вошедших, мы можем судить только по внутренней рецензии П.А. Павленко «О стихах О. Мандельштама», написанной по просьбе Ставского и приложенной к его письму наркому внутренних дел Н.И. Ежову от 16 марта 1938 года с просьбой «решить <���…> вопрос об Осипе Мандельштаме» [539]. Судя по отзыву Павленко со ссылками на нумерацию страниц, в рукописи их было как минимум 33. В нее точно вошли следующие, упомянутые Павленко, тексты: «Стихи о Сталине» (без указания страницы), «Мир начинался страшен и велик…» (с. 4), «Стансы» (с. 5), «Не мучнистой бабочкою белой…» (с. 7), три «пейзажных» стихотворения (с. 15, 21, 25), «Где связанный и пригвожденный стон?..» (с. 23), «Если б меня наши враги взяли…» (с. 33).

Судя по перечисленным вещам, Мандельштам, составляя новую книгу для передачи в ССП, включил туда широкую подборку стихов из всех трех «Воронежских тетрадей», не ориентируясь на состав принимаемого сегодня за последнюю авторскую волю «Ватиканского списка» (так, в подборку вошел текст 1935 года «Мир начинался страшен и велик…», исключенный из «Ватиканского списка», по предположению А.Г. Меца, в мае – июле 1937 года [I: 630]). Помимо трех «пейзажных» стихотворений, идентифицировать которые не представляется возможным, вопросы вызывают упомянутые Павленко «Стансы». Расположение (известных нам) текстов подборки по страницам в хронологическом порядке провоцирует очевидное, казалось бы, предположение, что на странице 5 было помещено стихотворение «Стансы», написанное в мае – июле 1935 года. Ряд деталей заставляет, однако, высказать другую гипотезу.

Павленко ссылается (не цитируя их) в рецензии на строфы 4, а также 7 и 8 «Стансов». Однако в редакции «Ватиканского списка», куда входят «Стансы» 1935 года и основная работа над которым была закончена, как сообщает А.Г. Мец, «не позднее 30 мая 1936 г.» (I: 591), «Стансы» имеют семь пронумерованных строф. Восемь строф они содержали в промежуточной редакции, отмененной «Ватиканским списком» [540]. Сомнительно, что, посылая стихи Ставскому более, чем через год после завершения работы над окончательным текстом, Мандельштам использовал старую редакцию. Между тем десять нумерованных строф имеет в сохранившемся списке, восходящем к автографу Мандельштама, другое его стихотворение с аналогичным названием – «Стансы», написанные 4-5 июля 1937 года. При этом и к четвертой, и к седьмой, и к восьмой строфам из них вполне приложима – в отличие от соответствующих строф «Стансов» 1935 года (даже если взять не окончательную их редакцию) – данная Павленко характеристика: «Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком (см. четвертую строфу „Станс”, стр. № 5, и даже седьмую и восьмую)» [541].

Последнее дошедшее до нас стихотворение Мандельштама – «Стансы» 1937 года – обращено к последнему же его увлечению, к жене друга, чтеца В.Н. Яхонтова, режиссеру и соавтору его «театра одного актера» [542]Еликониде (Лиле) Поповой. Название, как и в случае стихов 1935 года, в соответствии с литературной традицией, заданной пушкинскими «Стансами» 1826 года и прямо эксплицировавшейся Мандельштамом («О.М. говорил, что стансы всегда примирительно настроены» [543]), сигнализирует об «общественном» характере текста, нетривиально сплавленном здесь Мандельштамом с любовной темой. Стихи представляют собой манифест солидарности с адресатом, Лилей Поповой, известной в литературе о Мандельштаме преимущественно по мемуарной характеристике, данной ей Н.Я. Мандельштам, – «сталинистка умильного типа» [544]. Тесное соединение сталинской темы со связанными у Мандельштама с Поповой мотивами молодости, сексуальности, витальности и будущего не только определено биографическими обстоятельствами – влюбленностью автора в адресата стихов и ее политической ангажированностью – но демонстрирует то смысловое поле, в котором находился для Мандельштама Сталин к 1937 году. На наш взгляд, само возникновение чувства к Поповой, с которой Мандельштам был знаком к тому времени более десяти лет, может быть поставлено в определенную зависимость от ее демонстративного сталинизма [545]. Поэт готов двигаться вместе со своей героиней, влюбленной в вождя, по исключающей малодушные «укоризны» «дороге к Сталину», защищая того от (внешних и внутренних) врагов [546]. Приведем этот, не самый известный – Е.А. Тоддес справедливо называет его «заслоненным <���…> в глазах исследователей» «Стихами о Сталине» [547]– мандельштамовский текст: