Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

с горькой иронией говорит он Рудакову 28 октября 1935 года [502]. Ироническая интонация маскирует здесь вовсе нешуточную цель Мандельштама, ради достижения которой и предпринимаются синхронные шаги вроде письма/заявления Минскому пленуму ССП, – полноценную ресоциализацию, «признание меня снова писателем» [503].

Ситуация осложняется тем, что, несмотря на изменение идеологических координат и полную политическую лояльность, литературного признания Мандельштам по-прежнему требует на своих условиях [504]— «писателем» в презираемом им смысле, автором «разрешенной литературы», «приспособленцем» он быть не может. Ни о каких компромиссах, возможных, скажем, для Клюева («Стихи из колхоза»), речь не идет.

Я не могу так: «посмотрел и увидел». Нельзя, как бык на корову, уставиться и писать. Я всю жизнь с этим боролся. Я не могу описывать, описывать Господь Бог может или судебный пристав. Я не писатель.

Я не могу так, —

заявляет он 2 августа 1935 года после неудачной попытки написать «колхозный» очерк [505]. Лишь внутренняя органичность вещей, их соответствие авторскому видению, не обусловленному внешним давлением, служит для Мандельштама залогом их ценности и действенности. М.Л. Гаспаров, анализируя авторские редакции «Стихов о неизвестном солдате» (1937), убедительно показал, как «в смене редакций „Неизвестного солдата" <���…> мы видим каждое его [Мандельштама] движение навстречу советской современности, как под микроскопом. Ни приспособленчества, ни насилия над собой в этом движении нет – есть только трудная и сложная логика поэтической мысли» [506].

Для такого автора, еще и стигматизированного в качестве идеологически не вполне надежного «старого мастера», пропуск в «невспомогательную» (а потому особо контролируемую) область советской литературы не мог быть выдан на уровне редакции журнала «Подъем» или даже московского ССП – он требовал санкции политического руководства.

Именно инерционным сохранением принципиальной (идеологической) границы между социокультурными ипостасями Мандельштама – разрешенной («мастера»-наставника, переводчика [507]) и запрещенной (поэта) – объясняется поведение как редакции «Подъема», так и московских чиновников из ССП. Собственно «идейное содержание» и «стилистика» текстов имели при этом второстепенное значение. Это поняла бравшая на себя труд общения с московским ССП Н.Я. Мандельштам, после очередного обсуждения стихов Мандельштама с высказанными очередным функционером Союза стилистическими претензиями писавшая мужу:

Конкретный ответ – это вопрос о том, можно ли тебя сейчас печатать. Все разговоры о качестве – уклонение от ответа на основное: нужны ли вообще эти стихи? Я не понимаю, что такое «гудочки» плохо, потому что это уменьшительное. Я понимаю другое: мировоззренческий нравственный сгусток. Нужен он или нет. Входит он в действительность или нет [508].

Смущенный уменьшительным суффиксом в слове «гудочки» из стихотворения Мандельштама «Наушники, наушнички мои…» Н.А. Марченко, помощник ответственного секретаря ССП по творческим вопросам, не мог дать «конкретного ответа» на поставленный Н.Я. Мандельштам вопрос. Ответ на него мог дать только Сталин. Но такого вопроса перед ним никто не ставил.

30 мая 1936 года, после многомесячного перерыва в писании стихов, вызванного кризисом вокруг неудавшегося «колхозного» очерка и «подхалимских», по тогдашнему мнению самого поэта, стихов о погибших летчиках, Мандельштам возвращается к ним и исправляет последнюю строку в этой «последней [на тот момент] воронежской вещи» [509]: вместо

– Мандельштам пишет на отдельном листе Рудакову:

Последний стих:

Специфическая конструкция с глаголом «продолжать» в контексте, имеющем в виду развитие в будущем неких идей и принципов (в данном случае тех, за которые отдали жизнь погибшие летчики), отсылает нас к двум недавним (по отношению ко времени исправления финала стихотворения) случаям аналогичного употребления этого глагола Мандельштамом: во-первых, к рецензии на стихи Г. Санникова, опубликованной в «Подъеме» (1935– № 5), которую Мандельштам заканчивает словами – «Партийная мысль должна быть не изложена, а продолжена в поэтическом порыве» (III: 203; пересказывая эту рецензию Рудакову, Мандельштам формулирует: «Поэты должны не излагать волю партии, а продолжать ее поэтически» [511]), а во-вторых, к фрагменту письма Мандельштама жене от 3 января 1936 года, где (в связи с написанием письма/заявления Минскому пленуму) говорится: «Мне кажется, ты еще не сделала достаточных выводов из данного моего шага и не научилась продолжать его в будущее» (III: 539). Как видим, все три случая связывает общий контекст «новой» (коммунистической/советской/партийной) идеологии, долженствующей, по мысли поэта, определять жизненную траекторию индивидуума и/или народа в целом.

Смысловой акцент на будущем здесь принципиален: воронежское существование Мандельштамов описывается Рудаковым как «жизнь <���…> в ожиданьи будущего» [512]. Будущее связывается Мандельштамом с продолжением сталинской «милости» – досрочным возвращением из ссылки или облегчением ее условий (разрешением на переезд в Старый Крым). «Поводов для возврата» [513], как именует Рудаков аргументы, к которым прибегал Мандельштам в коммуникации с Москвой, два – здоровье поэта и его новая литературная работа. Первое в рамках борьбы за улучшение условий может становиться у Мандельштамов предметом разного рода манипуляций («болеть, чтобы жить льготами» [514]) и одной из составляющих не чуждой поэту поведенческой поэтики скандала [515]. Второе, литературный труд, находится вне зоны каких-либо тактических уловок. Вера (периодически затухающая) в «зачет» в качестве «искупительного стажа» своих новых вещей лежит в основе возникшего после вмешательства Сталина в его дело убеждения Мандельштама «во всем видеть фабулу, фабульность своей судьбы» [516]. «Зачет» невозможен без обозначающей полную ресоцианизацию Мандельштама публикации его стихов. Отсюда – свидетельство Н.Я. Мандельштам о том, что «О.М. отчаянно пробивался в печать» [517], отмеченное, впрочем, интонацией некоторого отчуждения.

Судя по опубликованным к сегодняшнему дню документам, стратегия Мандельштама, направленная на то, чтобы непременно «себя поставить под контроль советской писательской организации» [518](что означало одобрение его новых текстов Москвой и, как ему виделось, его Главным читателем), воспринималась женой поэта как «навязчивая идея», контрпродуктивная в окружавшей их социополитической реальности. Впервые тема необходимости «перестать бороться» всплывает в письме Н.Я. Мандельштам к М.С. Шагинян от 31 октября 1934 года: