Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

До Воронежа осмысление Мандельштамом политической проблематики было – в русле всех внутрипартийных оппозиций конца 1920-х – начала 1930-х годов – предельно персонифицировано: все неприемлемые для него черты советского режима – и прежде всего, жестокость и палачество – воплощались в фигуре Сталина. Следствием этого стала направленная «не против режима, а против личности Сталина» [473]стихотворная инвектива. Та же особенность восприятия Мандельштамом социальной реальности сохранится и после получения известий об участии Сталина в его судьбе – но теперь с обратным знаком: все привлекающее поэта в новом советском обществе – масштабность большевистского социального эксперимента, его «историческая правота» и прокламируемая устремленность в будущее – будет заключаться в персоне Сталина, становящегося с 1935 года настоящей поэтической обсессией Мандельштама.

В связи с посещением Мандельштамом в конце 1934 года психиатра в Воронеже Н.Я. Мандельштам пишет о его принадлежности к людям, которые «превращают в навязчивые идеи каждое тяжелое [resp. значительное] для них биографическое событие» [474]. Таким событием, связанным одновременно и с тяжелой травмой ареста и с радостью «помилования», стало для Мандельштама участие в его деле Сталина. Психологический механизм реакции Мандельштама на произошедшее с ним тонко раскрыт (отчасти как раз в связи с его делом) в дневнике М.М. Пришвина, которого много лет занимала фигура Сталина. В ноябре 1936 года Пришвин записывает: «Он [Сталин], вероятно, беспрерывно „прижимает человека к стене”, ловит его с поличным его блажи < sic!> и <���…> отпустив, делает своим человеком навсегда <���…> Не дай-то Бог попасть в такой нравственный плен!» [475]Именно о своего рода нравственном плене мы можем вести речь в случае Мандельштама [476].

На новом, наступившем после получения информации о вмешательстве Сталина, биографическом этапе послуживший причиной его ареста текст «Мы живем, под собою не чуя страны…» квалифицируется Мандельштамом как «нелепая затея» [477], неорганичный «контрреволюционный выпад» (III: 544-545), «политическое преступление» (III: 563). Текст фактически деавторизован – даже ближайший конфидент Мандельштама в Воронеже, его «официальный» биограф С.Б. Рудаков, кому доверен архив поэта и чья надежность не вызывала сомнений, не будет ознакомлен с инвективой [478], а в составленном Н.Я. Мандельштам под наблюдением поэта в Воронеже полном списке его стихов с 1930 года (так называемом Ватиканском) для инвективы даже не оставлено пустого места (как это было сделано для не записанной из осторожности «Квартиры») [479]. «Говорил Мандельштам о Сталине благожелательно», – вспоминал лето 1935 года воронежский знакомый поэта антрополог Я.Я. Рогинский [480]. Начиная с этого времени, поэт создает восемь текстов, полностью или частично инспирированных образом Сталина [481], – беспрецедентное для русского поэтического канона число.

Начатые весной 1935 года стихи «Первой воронежской тетради» пишутся как идейный противовес антисталинским стихам, призванный аннигилировать их эффект. При этом в основание новых текстов Мандельштам кладет тот же, что и в инвективе, поэтический принцип: «Сейчас нужны уже стихи с буквальным называнием современности», – говорит он Рудакову в апреле 1935 года [482], в разгар работы над вещами, которые тот же Рудаков характеризует как «цикл открытых политических стихов» [483]. Как «просоветские» стихи с «тенденцией» воспринимаются они (неприязненно) и их первым, наряду с Рудаковым, слушателем – ссыльным оппозиционером А.И. Стефеном. В ответ Мандельштам заявляет, что это «вещи первые», написанные «по-новому о новом», «впервые – о новом „племени” – о ГПУ, о молодежи, у которой будущее» [484]. «Мандельштам, впервые после болезни приступивший к стихам <���…> был целиком в гражданско-воронежской теме», – вспоминает Н.Я. Мандельштам [485].

Отправленный в ссылку за «антисоветские» стихи, Мандельштам работу над новыми, «советскими» стихами воспринимает как «искупительный стаж» [486], а материал, созданный в результате этой работы, – как важнейший (среди других [487]) аргумент в разговоре об окончательном помиловании и скорейшем возвращении в Москву. Разговор этот Мандельштам ведет со Сталиным. По логике поэта, как она видится нам, если вождь прочитал его оскорбительное стихотворение и оценил его, то новые вещи, написанные после идеологического переворота, тем более заслуживают его внимания. Основной задачей Мандельштама становится установление «необходимой прямой литературной связи с Москвой» (июнь 1935; III: 526). Руководство Союза советских писателей, по понятным причинам являющееся ближайшим адресатом Мандельштама, он склонен по умолчанию считать передаточным звеном между собой и высшим партийным руководством, то есть в конечном счете Сталиным – «Союз [писателей], т.е. ЦК партии», упоминает Мандельштам 26 декабря 1935 года в письме к жене, пытающейся устраивать в Москве его литературные дела (III: 530).

Уже летом 1935 года [488]у Мандельштама возникает мысль – собрать свои новые тексты и в сопровождении письма, документирующего идеологическую перестройку автора, направить в Союз советских писателей, воронежский или московский. Замысел всерьез оформляется после 24 октября, когда было объявлено о подготовке к проведению во второй половине декабря пленума правления ССП, посвященного «состоянию поэтического фронта» [489]. Этот пленум, известный как Минский, прошел позднее намеченных первоначально сроков, в феврале 1936 года. Через Воронежское областное отделение ССП Мандельштам передает в московский Союз в качестве «самоотчета» подборку новых стихов и письмо. 20 декабря 1935 года эти документы с доброжелательной припиской об отношении областного союза к деятельности Мандельштама пересылаются в Москву (III: 537). Поэт придает своему обращению, приуроченному к Минскому пленуму, огромное значение, надеясь на публикацию новых стихов и изменение условий ссылки (разрешение на переезд в Старый Крым) или даже освобождение. Не исключает он и вероятности своего присутствия в Минске на пленуме [490]. О характере сопровождавшего стихи письма можно судить по эпистолярному обращению Мандельштама к жене 3 января 1936 года:

Надик, надо все время помнить, что письмо мое в воронежский Союз бесконечно обязывает, что это не литература. После этого письма разрыва с партией большевиков у меня быть не может при любом ответе, при молчании даже, даже при ухудшении ситуации. Никакой обиды. Никакого брюзжания. Партия не нянька и не доктор. Для автора такого письма всякое ее решение обязательно (III: 538-539) [491]-

Письмо/заявление Мандельштама в ССП до сих пор не обнаружено; есть основания полагать, что оно было уничтожено Н.Я. Мандельштам при разборе архива поэта с целью «выпрямления» его творческой биографии. Отправка письма никак не изменила статус Мандельштама – никакого ответа на свое обращение он не получил: в Москве некому было принять решение о его литературной судьбе.