Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Несмотря на все аппаратные игры, сталинскому окружению не удалось в борьбе с Троцким добиться стопроцентной лояльности ни «Комсомольской правды», ни ЦК РКСМ. Штаб комсомола активно выступил против многочисленных обвинений в адрес Троцкого со стороны ЦК РКП(б). Печатный орган ЦК РКСМ, естественно, отражал идеи лидеров комсомола. Началось в буквальном смысле слова уничтожение членов ЦК комсомола. Зиновьев, выступая на XIV съезде, констатировал: «Я, к сожалению, не имею сейчас под руками список этого избиения младенцев. Но я знаю наверное, что не менее 15 „цекистов“ комсомола было разогнано» [437].

Организационный разгром троцкистов в 1927-1928 годах не уничтожил оппозиционные по отношению к сталинской линии настроения среди комсомола. В конце 1930 года была разгромлена еще одна «антипартийная» платформа – так называемый лево-правый блок, в который входили, в частности, С.И. Сырцов, А.Л. Курс, В.В. Ломинадзе, Н.П. Чаплин, Т. Костров, Л.А. Шацкин и др. [438]К нему же примыкал Л.Л. Авербах. Характерно, что Мандельштам был знаком как с участниками связанной с Сырцовым «правой» группы (Курс), так и с членами «левой» (Авербах, Ломинадзе). Костяк «левой» группы составляли основатели комсомола и руководители комсомольской прессы. Именно в близкой к «лево-правому блоку» комсомольской и партийной среде, обеспокоенной «неуменьем ЦК справиться с трудностями, исключительным усилением личной власти Сталина, неразвертыванием требующейся внутрипартийной демократии» [439], вращался Мандельштам во второй половине 1929 – начале 1930 года, работая в «молодежной» прессе, и именно разгромом и реорганизацией Сталиным связанных с лидерами «лево-правого блока» комсомольских медиа объясняется закрытие в начале 1930 года «Московского комсомольца», на время оставившее Мандельштама без полученной (очевидно, с помощью Авербаха) работы.

Критическую позицию создателей советского комсомола (входивших в «лево-правый блок» и – отчасти – в РАПП) по отношению к проводимой им политике Сталин именовал «комсомольским авангардизмом» (суть этого определения он раскрыл в письме А.И. Безыменскому от 19 марта 1930 года через указание на ситуацию, когда «не партия исправляет ошибки молодежи, а наоборот» [440]). Такое положение дел он считал недопустимым, инициируя серьезные «чистки» комсомола в 1929 и 1932 годах и преследуя недостаточно подконтрольную молодежь и в советской литературе. Неслучайно как проявление «комсомольской оппозиционности» квалифицировал позднее И.Э. Бабель случай арестованного в декабре 1934 года молодого поэта Ярослава Смелякова [441]. В момент написания Мандельштамом антисталинской инвективы остатки этой оппозиционности – в свое время отраженной им в «Четвертой прозе» – и живая память о ней были еще и на виду и на слуху. Именно с этой средой, подвергшейся менее жестоким (сравнительно с троцкистами или упоминавшейся Омри Роненом в связи с мандельштамовским стихотворением группой М.Н. Рютина) репрессиям – никто из членов «лево-правого блока» не был лишен свободы, – могли связываться какие-то надежды на изменение партийной политики в преддверии XVII съезда.

Одним из самых громких моментов противостояния комсомольских оппозиционеров сталинской линии был относящийся к 1928 году эпизод: 29 октября, в день десятилетия ВЛКСМ, на посвященном юбилею торжественном заседании в Большом театре было разбросано «около двухсот листовок „троцкистского характера”» [442]. Высока вероятность того, что Мандельштам мог знать об этой акции, свидетелями – возможно, сочувственными – которой были десятки входивших в комсомольский актив людей. Эти, не понаслышке (в отличие от группы Рютина) знакомые Мандельштаму противники «казнелюбивой» сталинской политики и единоличной диктатуры, по-видимому, представлялись поэту ближайшей аудиторией написанной им политической инвективы. Они же, что существенно для всего речевого строя вещи, органически входят в состав открывающего стихотворение Мандельштама лирического «мы», которое традиционно принято соотносить исключительно с социально и культурно близким поэту узкоинтеллигентским кругом. Однако и мотивика, и лексика, и метафорика «Мы живем, под собою не чуя страны…» также свидетельствуют о сознательном решении Мандельштама выступить в жанре гражданской поэзии с потенциально «народным» текстом, став голосом максимально широкого круга жертв и врагов сталинской политики – от партийцев и интеллигенции до крестьянства.

Антисталинская инвектива пишется Мандельштамом в момент наибольшей внешней стабилизации его социального положения. Оба принципиальных для писателя в советских условиях вопроса, которые ставила в свое время перед Молотовым Н.Я. Мандельштам, – вопрос о работе и вопрос о квартире – были решены. Литературный заработок, достающийся с трудом и с помощью протекции высоких чиновников, позволил поэту тем не менее в 1933 году приобрести – а не «получить» от ВС СП, как в 1932-м, – собственное жилье в строящемся писательском кооперативе в Нащокинском переулке (дом 5), только что переименованном в переулок Фурманова, в честь автора оцененного Мандельштамом «Чапаева» [443], жившего и умершего в 1926 году в доме 14 в том же переулке. В октябре – ноябре 1933 года Мандельштамы вселяются в новую квартиру. Написанная – а вернее сложенная Мандельштамом (и запомненная женой поэта с его голоса) – антисталинская инвектива относится именно к этому периоду: своим политическим жестом Мандельштам «изнутри» подрывал ситуацию «благополучия», чья моральная двусмысленность, видимо, обострилась для него с переездом в собственную квартиру – роскошь, доступная тогда немногим, в том числе и среди писателей. «Вокруг нас шла отчаянная борьба за писательское пайковое благоустройство, и в этой борьбе квартира считалась главным призом», – вспоминала Н.Я. Мандельштам [444]. Внимательный к контексту эпохи А.К. Гладков в записях о Мандельштаме не случайно подчеркивает, что «Пастернак получил отдельную квартиру позже» [445].

Последнее обстоятельство имеет непосредственное отношение к эмоциональной реакции Мандельштама на фразу Пастернака, сказанную во время посещения Нащокинского: «„Ну вот, теперь и квартира есть – можно писать стихи”, – сказал он, уходя. „Ты слышала, что он сказал?” – О.М. был в ярости» [446]. Ссылка жены поэта на убеждение Мандельштама, что «благополучие не служит стимулом к работе», лишь отчасти объясняет ситуацию. В контексте, когда положение Мандельштама могло в некотором отношении выглядеть более привилегированным, нежели положение Пастернака, в словах последнего мог слышаться не только «бытовой» намек на это обстоятельство, но и – что гораздо существенней – утверждение о возможной для Мандельштама связи между бытовой устроенностью и характером его творчества, о своего рода потенциальной ангажированности его поэзии внешними обстоятельствами. Для Мандельштама, в «Четвертой прозе» и в «Волке» манифестировавшего такого рода ангажированность как отличительную черту «разрешенной» литературы, такая связь была неприемлема [447]. Тот факт, что в данном случае внешние обстоятельства были особо благополучными, усугублял конфликтность ситуации. Под сомнение ставился прокламируемый поэтом «свободный выбор моих страданий и забот». Ответом на этот моральный вызов стало стихотворение «Квартира тиха, как бумага…».